1

 

Если бы в команде русских мыслителей 20 века понадобилось выбрать капитана, им вне всякого сомнения стал бы Н.А. Бердяев. На Западе Бердяев известен много лучше всех прочих русских философов, за ним прочно закрепилась репутация русского философа по преимуществу, как бы с определённым артиклем. Да и в среде ограниченного контингента советской интеллигенции, имевшей в застойные годы подпольный доступ к Тамиздату, Бердяев был самым читаемым, и соответственно, самым чтимым из отечественных мыслителей. И сейчас, когда некогда экспатриированная русская мысль вернулась, наконец, на свою историческую родину, наибольший читательский успех выпал на долю именно Бердяева.

 

В чём причина необыкновенной популярности Бердяева, почему по читательскому и исследовательскому интересу он не знает себе равных по ковчегу русской религиозно-философской мысли 20 века? Ведь по глубине философской проблематики он отнюдь не превосходит Николая Лосского или Семёна Франка, по напряжённости духовных поисков - Льва Шестова, по тщательности проработки конкретных философских проблем - о. Павла Флоренского или о. Сергия Булгакова. Видимо, он превосходит всех их в каком-то обобщённом философском векторе, причём, дело скорее всего не столько в величине модуля этого вектора, сколько в его направленности: мысль Бердяева направлена в ту же сторону, в которую направлено современное интеллигентское сознание.

 

Бердяев был философом европейского масштаба и значения. Он входил в европейскую интеллектуальную эли¬ту своего времени. Его творчество взвешено на европейских весах и принято в сокровищницу европейской мысли. А это отнюдь не мало, это уже своего рода сертификат качества. Если судить по внешним фактам его биографии, Бердяев был в большей степени европейцем, чем русским. Более половины своей творческой жизни он провёл на Западе. Даже руководящая философская интуиция заимствована им у Бёме. И всё же он всегда оставался русским философом - и по темам, и по типично русскому подходу к решению вечных проблем, и уж, конечно, по языку своих сочинений, что, пожалуй, важнее всего, когда речь идёт о национальной принадлежности. Ведь идеи сами по себе вечны, они не имеют ни национальности, ни определённого авторства. Лишь после того, как идея сформулирована на том или ином языке, она может стать плотью, то есть фактом духовной жизни народа. Формулировка идеи это всегда свободное языковое творчество.

 

 

2

 

Было бы натяжкой утверждать, что Бердяев был выдающимся мастером слова. Как литератор он заметно уступает таким мыслителям, как Лев Шестов или Василий Розанов. Но остаётся несомненным фактом, что Бердяев прекрасно владел живым русским словом. Когда приступаешь чтению его книг, пленяешься прежде всего тональностью его речи. Бердяевский тон, серьёзный, без нарочитых эффектов и литературных ухищрений, легко завладевает вниманием читателя. У него нет литературщины, заискивающей перед читателем, но нет и педантичной сухости профессионального философа, делающего своё дело безотносительно к существованию какого-либо читателя вообще. В книгах Бердяева ощущается ставший к его времени чрезвычайной редкостью аромат непринуждённости, почти разговорности. Бердяев писал как дышал - почти не правя своих рукописей. Конечно, разговорность его весьма относительная: речь всё же ведётся о вещах весьма глубоких. Живость и разговорность бердяевской речи несколько иного рода, чем у типичных учителей жизни, проповедующих перед широкими массами. Бердяев не столько проповедник, сколько блестящий лектор, обращающийся к достаточно квалифицированной аудитории. Он говорит не о частностях, интересующих только специалистов, он всегда говорит о вещах самых важных, в равной мере касающихся всех людей, и умных и глупых. Но чтобы услышать его, чтобы понять его речь, недостаточно обыденного сознания, нужно владеть определённым минимумом общечеловеческой культуры, одним словом, нужно быть интеллигентом.

 

Импонирует и стиль Бердяева: не выглаженный, шероховатый, взволнованный. Сегодня уже почти невозможно читать объёмистые философские трактаты, написанные на увесистом, неспешном языке 19 века, где фразы обкатаны и тщательно подогнаны друг к другу, так что комар носа не подточит. Всё округло, гладко, по выражению Льва Шестова, «как языком облизано». Таким языком написаны почти все сочинения Вл. Соловьёва, да и вообще всех известных философов-системщиков. Бердяев писал уже на языке 20 века - ёмком, сжатом, образном. Ясное, почти прозрачное изложение, простой и энергичный язык вполне искупают некоторую хаотичность его письма, неизбежную при пренебрежении редакторской работой. Поначалу многочисленные возвраты и повторы несколько раздражают, но вскоре к этому привыкаешь, относя указанную избыточность к издержкам разговорного стиля.

 

Читать Бердяева легко и приятно, куда легче, чем, например, Семёна Франка, у которого текст обычно настолько глубок и вязок, настолько насыщен мыслью, что от читателя требуется предельная концентрация внимания, чтобы в нём не утонуть. Наоборот, Павел Флоренский пишет намного вразумительнее, чем Франк, и гораздо точнее и аккуратнее Бердяева, а в конкретных деталях и содержательнее. Как мыслитель, как генератор идей Флоренский, пожалуй, посильнее Бердяева. Но, как уже указывалось, ориентация бердяевской мысли удовлетворяет запросам души «среднего» интеллигента. Лев Шестов, превосходит Бердяева не только по литературному таланту, но и по остроте философской проблематики: что может быть насущнее проблемы индивидуальной жизни и смерти, это поважнее исследования структур мироздания. Но и Шестов не может составить конкуренции Бердяеву. Дело в том, что Бердяев приемлется не только идейно, он приемлется психологически. Бердяев ставит весьма острые вопросы, но всегда даёт на них оптимистические ответы. Шестов же на свои страшные вопросы ответов не даёт, предпочитая оставить читателя лучше уж в смятении, нежели в обмане.

 

Яркость бердяевской речи усиливается и его бойцовским характером, его открытостью к полемике, к борьбе. Бердяев - боец по натуре, недаром в его родословной много военачальников. Но сражается он с идеями, а не с их носителями. Бердяев может дать убийственную характеристику оппоненту (например, В. Розанова он называл «гениальным обывателем» и даже «гениальной русской бабой»), но всякая его характеристика точна по существу, противник оценивается всегда в философском плане, не в бытовом. Сила мысли Бердяева позволяла ему не унижаться до демагогии, не искать лёгкой добычи, ловя оппонента на неудачной фразе или обмолвке. Даже в те времена такое благородство мысли было редкостью. Привлекательна и такая чисто капитанская черта Бердяева, как его интерес к чужой мысли, интерес подлинный, не просто охотничий. Бердяев способен оценить чужую мысль всестороннее, способен увидеть в ней стороны не только слабые (это все могут), но и сильные, способен порадоваться оригинальности чужой мысли.

 

 

3

 

Может показаться удивительным, что интеллигенция, насквозь пропитанная гуманистическими предрассудками, в принципе враждебная к религии как таковой, и если как-то ещё её терпящая, то исключительно в аспекте культурном, - эта интеллигенция приняла как своего философа религиозного, творчество которого как будто бы полностью погружено в христианство, а все (или почти все) проблемы трактуются в терминах Бога и Христа. Но в бердяевской речи о Боге есть одна особенность, которая снимает казалось бы неустранимое противоречие между религией и гуманизмом, и тем самым делает религиозную философию Бердяева приемлемой для интеллигенции. Дело в том, что подход Бердяева - антропологический. О Боге он говорит только в связи с человеком, через человека и ради человека. Особенно ярко выражается этот подход в бердяевской идее богочеловечества. Для Бердяева (как и для Вл. Соловьёва, которого Бердяев в этом вопросе считает своим учителем) евангельский Иисус был не более чем прообразом и символом Богочеловека, тогда как подлинным, существующим во плоти Богочеловеком должно стать само историческое человечество, просветлённое божественным светом и смыслом. Богочеловек - это человеческое, дополненное божественным. Но одновременно и божественное, дополненное человеческим. Бердяев неуклонно проводит мысль о партнёрстве человека и Бога. По мнению Бердяева в Боге есть врождённый трагический недостаток, который восполняется в человеческом творчестве, в чём и заключается смысл творчества. Апология культуротворчества как раскрытия не только божественного в человеке, но и человеческого в Боге - вот идея Бердяева, весьма сочувственно воспринимаемая интеллигенцией. Сам Бердяев считал свою философию органической частью русской идеи как определённого направления русской мысли, к которой принадлежали, в частности, славянофилы и Вл. Соловьёв. Русская идея заключалась в попытке творческого синтеза двух полярных христианских мировоззрений - восточного (Византия) и западного (Рим).

 

На Западе ценится культурная выучка, серьёзное отношение к фактичности бытия. Но в таком истовом, добротном отношении к текущей действительности как-то забываются цели этого самого жизненного процесса, они оказываются заслонёнными средствами. За свою добротность и капитальность Запад платит формализацией всей своей жизни. Из общей формальной установки вытекают и многие реалии западной жизни, такие как логицизм (почти маниакальное стремление всё и вся строго доказать), техницизм (отношение ко всем явлениям как к механизму: всё разобрать, чтобы посмотреть, как это устроено изнутри), эстетизм (принцип новизны как сущность искусства). Даже философия на Западе превратилась из любви к мудрости в любовь к слову, в филологию как формальный анализ понятий. Эти и другие реалии западной жизни свидетельствуют о том, что на Западе произошёл разрыв с онтологией. Запад погружён в мир данностей, который воспринимается западным человеком как мир окончательной реальности. В существование мира иного Запад уже не верит. В этом смысле Запад пошл, так как пошлость и есть мир сей, забывший о мире ином.

 

Восток - полная противоположность Западу. На Востоке основной фон духовной жизни - рыхлая неоформленность, пассивность и бездействие, благодушная медитативность при расползающейся расплывчатости всякого конкретного содержания. Всё из рук вон плохо, одно только хорошо: апокалиптичность религиозного сознания, неудовлетворённость данностью, ощущение глубокого трагизма всего сущего, чаяние жизни будущего века в «дорогом отечестве», куда человеку предстоит вернуться после странствий на чужбине мира сего.

 

Россия, по мысли Вл. Соловьёва и Н. Бердяева, занимая срединное положение между Востоком и Западом не только географически, но и духовно, призвана воссоединить расколотый христианский мир (другие религии в то время в расчёт ещё не брались) и тем самым воссоздать единство человеческого и божественного в доселе неслыханном синтезе. Два уклона компенсируют друг друга: западный уклон, заключающийся в обожествлении человека, и восточный уклон, монофизитский, умаляющий человеческий аспект божественной жизни. Западная формообразующая сила станет, наконец, осмысленной, проникшись восточным содержанием. И наоборот, восточная глубина, ещё дремлющая в своей загадочной потенции, наконец-то сможет реализовать себя, исполнившись западной энергии.

 

 

4

 

Сияющего синтеза, однако, не получилось. Это ведь иллюзия, что между двумя крайностями обязательно должна лежать истина. Чаще всего там лежит только проблема. Русская идея - не выдумка ли досужих философов? Ведь само представление о борьбе двух полярных начал, противоречие между которыми должно быть снято в некоем благостном синтезе - идея скорее уж немецкая: ведь никто иной как Гегель довёл до логического совершенства этот древнейший дуализм. Что же касается идеи Богочеловечества, то она ни русская и ни немецкая и вообще никакая не национальная - это идея гуманистическая. Ведь гуманизм это и есть, собственно говоря, самоощущение человечества, обожествившего самого себя. И утопические иллюзии всегда порождались именно гуманистическим уклоном западной духовной жизни. Но Запад, благодаря многовековой традиции борьбы различных мнений, выработал способность незаметно обезвреживать даже самые ядовитые духовные плоды. В духовном же теле России, в силу специфики её исторического развития, не было таких благотворных антиутопических антител. Хотя бы потому, что и духовные и светские власти тщательно оберегали стерильность духовной жизни народа, ревниво ограждая его от любых возможных  тлетворных  влияний извне. Такое подмораживание до поры до времени стабилизировало обстановку, но зато когда уж лёд тронулся, все устои прежней жизни были мигом снесены. Мы знаем, чем обернулась тогда всемирная отзывчивость русского характера.

 

Но почему так чутко отозвалась Россия именно на марксизм, а не на какую-то иную идеологию? Как ни странно, марксизм, этот закономерный продукт европейского гуманизма, оказался глубоко созвучным русскому национальному самоощущению. Русский мужик обладал (и по сей день ещё обладает) пролетарским самосознанием. Пролетарий это ведь отнюдь не рабочий, это просто человек без собственности. Русский крепостной крестьянин веками был человеком, со всех сторон лишённый самостоятельности - не только со стороны владевшего им помещика, но и со стороны своей же крестьянской общины. Русский крестьянин был человеком беспочвенным в полном смысле слова: у него не было его собственного, целиком принадлежавшего ему, земельного надела: в общине ради справедливости шёл непрерывный передел общинной земли.

 

Каким же может быть самооправдание человека, со всех сторон обездоленного, ведь человек не может жить, не оправдывая своего существования? Только евангельское: блаженны плачущие. Народ ощущал свою тайную избранность, вопреки видимой униженности. Народ чтил себя в образе страдающего Христа, добровольно принявшего на себя крестные муки ради свершения истории, однако же ещё имеющего придти в этот мир в силе и славе. Такое апокалиптическое пришествие свершилось в революции: народ-бог реализовал себя до конца. Современники (например, В. Розанов) были потрясены тем, как мгновенно рухнула вся пресловутая религиозность русского народа. Как-то вдруг, в мгновение ока народ-богоносец превратился в народ-вольтерьянец. Народная религиозность рухнула, потому что была ложной, она была фарисейством наизнанку: сквозь дыры в народном рубище проглядывало фарисейское самолюбование. Упоённость своей отверженностью проглядывала в рубище всех этих пьяненьких и слабеньких - «с глазами гиен», добавлял проницательный Розанов.

 

Сомкнулись две ложные установки: западная гуманистическая идея богоносности совокупного человечества и русская пролетарская идея богоносности униженного и оскорблённого человека. Их произведение могло дать только ложь в квадрате: русский большевизм, перенёсший на русскую почву главное в марксизме: мессианскую идею диктатуры пролетариата. Русская идея оказалась одним из тех благих намерений, которыми вымощена дорога в ад.

 

 

5

 

Царство Божие не от мира сего. Вот эта неотмирность, выражаемая на философском языке термином трансцендентность, всегда была камнем преткновения для многих, размышлявших над судьбами человечества. Большинство здравомыслящих людей отвергает идею трансцендентности. Наиболее решительные объявляют её вообще полным бредом, другие формулируют своё отношение несколько осторожнее: поскольку, дескать, человек целиком помещается в мире сём, то он ничего не может знать о мире ином, это просто вне рамок его компетенции. Так что, если тот загадочный трансцендентный мир даже и существует, для нас его всё равно что и нет.

 

Что и говорить, здравый смысл вещь во всяком деле необходимая. Но если уж им пользоваться, то в полном объёме. В наше время отмахнуться от идеи трансцендентности гораздо труднее, чем во времена Спенсера и Дарвина, потому что здравый смысл в своей современной научной ипостаси весьма авторитетно утверждает, что трансцендентная инстанция существует по крайней мере в отношении кирпичиков мироздания, атомов и молекул (так называемая волновая функция квантовой механики). Можно вообразить, что Бог так же относится к человеческой душе, как волновая функция к атому. Это, конечно, не более, чем аналогия, но чем ещё, кроме аналогий, владеем мы в своём мышлении?

 

Но как вообще можно поверить в существование трансцендентной инстанции, если не владеешь такой аналогией? Ведь в обыденном опыте нет ни малейших намёков на божественную трансцендентность. Вся наша жизнь устроена так, чтобы мы могли воочию убедиться, что никакого Бога вовсе и нет, что всё существует само по себе, по законам природы. В связи с этим поражает феномен веры. Вера как способность человеческого духа к прямому контакту с трансцендентной божественной сферой, производит впечатление чуда. Верить могут лишь люди мистически одарённые, обладающие даром Св. Духа.

 

И вот приходится признать, что Бердяев таким даром не обладал. Он был мистически безблагодатен. Впрочем, как и многие другие сильные и яркие мыслители. Ведь можно быть правым в тысяче частностей, но ошибаться в самом главном. Вот как понимает Бердяев трансцендентность: «Небесная утопия Царства Божия, утопия неосуществимая, так как нет никаких путей в это потустороннее царство. Освобождение от земного утопизма порождает небесный утопизм, ибо поистине, утопично то, что абсолютно трансцендентно и потустороннее для человеческого усилия и творчества, к чему нет здешних путей».

 

Поскольку идея трансцендентности (неотмирности) является ключевой в обоих Заветах, Бердяеву приходится принять историческую точку зрения, согласно которой высказываемая в Библии идея трансцендентности является чисто педагогическим приёмом: «В дни религиозного детства человека дистанция между Богом и душой утверждается в целях воспитания человека. Более зрелая ступень духовного сознания уменьшает расстояние до Бога. В Христе Бог становится имманентным человеку и миру». Последняя фраза звучит особенно странно в контексте неоднократных высказываний Иисуса о том, «царство небесное не от мира сего».

 

Среди сотоварищей Бердяева по ковчегу русской религиозно-философской мысли были люди более одарённые мистически, более чувствительные к сфере божественного мира. Лев Шестов и Семён Франк, о. Павел Флоренский и о. Сергий Булгаков - каждый из них по-своему. Пожалуй, наиболее глубоко идею трансцендентности изложил на философском языке Николай Лосский, философия которого до сих пор надлежащим образом ещё не оценена.

 

Бердяев - прекрасный философ, и не только для начального чтения. Через него тысячи людей могут войти в мир философии и богословия, и заглянуть в такие глубины, от которых захватывает дух и замирает сердце. Бердяев может вполне стать альфой на этом пути. Но он не должен стать на этом пути омегой.

 

 

Имя: Введите имя

Электронная почта: Введите адрес электронной почты

Отправка формы…

На сервере произошла ошибка.

Форма получена.

Отправить

Сообщение: Введите сообщение