Я очень серьёзно и долго обдумывал возможность написать о моей Маме.

Не мог решиться сделать это. Сегодня, 15 ноября 2013 года исполнилось ровно 100 лет со дня её рождения. Пусть нижеизложенное будет частицей моей бесконечной благодарности и вечной памяти моей Маме.

         Я свою Маму почувствовал (запомнил тот момент на всю жизнь) при следующих обстоятельствах. Мне было очень больно, когда рука Мамы жёстко, сильно, властно легла на моё лицо и зажала мне рот. Я не мог кричать и шевелиться, так как Мама прижала меня всем своим телом к чему-то мягкому и липкому. Случившееся я понял позже, а осознавал потом долго, и до сих пор, по прошествии более семидесяти лет,

Этому предшествовали следующие события. Я родился в городе Житомире, в еврейской семье. Папа мой, Грипс Григорий Абрамович, был красивый, физически очень здоровый, крепкий мужчина. И это не удивительно. Он вырос в местечке Троянове, в многодетной еврейской семье, был самым младшим - четырнадцатым ребёнком, не долго учился в хедере и с семи лет начал работать. Образование он получал уже в зрелом возрасте.

        Перед началом Великой Отечественной войны работал в Харькове. Сначала на строительстве, а затем на производстве знаменитого ХТЗ. Потом в Житомире начальником цеха на авторемонтном заводе. 22 июня 1941 года он пошёл в городской военкомат записаться добровольцем в армию и с автоматом в руках прошёл путь от Житомира до Сталинграда, а затем от Сталинграда до Берлина. Выжив в кровопролитных боях жесточайшей из войн, он трагически погиб в 1973 году в автомобильной аварии.

                Когда началась война, Мама со мной и с бабушкой остались в Житомире. Бабушка была очень больным человеком и, надо сказать откровенно, именно она уговаривала маму не бежать из города, приводя в качестве доводов примеры о поведении немцев в Украине в 1918 году, когда они вели себя порядочно по отношению евреям.

        В Житомире до начала Великой Отечественной войны проживало около ста тысяч жителей, треть из которых были евреи. О начале войны житомиряне узнали на рассвете 22 июня 1941 года, когда немецкая авиация начала бомбить город. Бомбёжки были очень жестокие. В городе и на окраинах дислоцировалось много воинских частей, которые и были в основном объектами бомбардировок. Результатом этих варварских действий стало то, что город практически был уничтожен. Осталось несколько десятков трёх - четырёхэтажных зданий. К этому ужасу нужно отнести и то, что через город сплошным потоком двигались в сторону Киева огромные массы беженцев и отступающие войска со стороны Бердичева и Новоград-Волынского. Выбраться из города в такой ситуации было крайне сложно, а для Мамы, на руках которой была моя больная бабушка и я, стало практически не реально. Затем на несколько часов наступило затишье, и в город ворвались немецкие войска. Буквально через несколько дней в городе на заборах, столбах, стенах разрушенных зданий появились листовки, в которых в категорической форме приказывалось гражданам еврейской национальности зарегистрироваться в комендатуре города. Не выполнившим этот приказ грозил расстрел. По многим причинам до сего дня так правдиво и не указано реальное число евреев оставшихся в городе. По неофициальным данным в Житомире немцы убили около тридцати тысяч евреев. Мы жили в маленьком домике, на одной из центральных улиц города. Это был дом моих дедушки и бабушки. Дедушка через год после моего рождения скончался, а в доме жили мои родители вместе с бабушкой. Население города было интернациональным. Жило много украинцев, поляков, немцев, чехов. В соседнем доме жила польская семья. Рядом жила вдова царского генерала, в доме которой вскоре поселился немецкий генерал. За невысоким забором жила семья, в которой жена была украинка, а муж - немец. Со всеми этими людьми у моих бабушки, дедушки, родителей были прекрасные отношения. Я всё об этом подробно пишу, так как это будет иметь непосредственное отношение к нашей истории. Мама вынуждена была зарегистрироваться и ей, как и всем евреям, приказали пришить к одежде жёлтую шестиконечную звезду. Через несколько дней были развешены новые листовки, в которых приказывалось всем евреям покинуть свои дома и квартиры, собрать самые ценные вещи, взять продукты и переселиться в центр города в отведённые для этого кварталы. Не выполнение этого распоряжение каралось смертной казнью. Генеральская вдова, настоятельно рекомендовала быстрее выполнить это распоряжение, польская семья попросила, чтобы ценные вещи, мебель, посуду перенесли к ним домой. А немецкая семья Мееров, просила не спешить, осмотреться, потянуть время в надежде, что вернётся Красная Армия. Армия продолжала отступать на восток, а в городе начали расстреливать и вешать евреев, не переселившихся в гетто. Переселились туда и Мама со мной и бабушкой. Я не буду описывать те условия, в которых мы разместились. Там уже находились родственники моего отца, они и приютили нас в этих жутких условиях рядом с собой. Воду, канализацию и электроэнергию отключили. Питался каждый тем, что он успел взять с собой. Ещё одним источником получения каких то продуктов стал обмен вещей евреев на кусок хлеба, бутылку молока, которые приносили местные жители. Справедливости ради надо сказать, что много людей приходили к проволочному забору, чтобы бескорыстно поддержать своих бывших соседей. Но голод становился всё более ощутимым. Начались избиения и насилия полицаями и немецкой охраной над несчастными людьми. За водой люди ходили к реке по территории гетто. Вся территория была огорожена колючей проволокой и по периметру стояли сторожевые вышки с охраной. Туалеты были вырыты рядом с домами, где ютились люди. Вскоре начали формировать команды исключительно из молодых людей и отправлять их на машинах из гетто, Людям объяснили, что это первые партии людей отправляемых в Палестину. Но обман вскрылся очень скоро. Оказалось, что этих людей привозили в лес на окраине города в районе Богунии и заставляли в течение дня без еды, воды и отдыха копать прямоугольные глубокие и длинные рвы, а поздно вечером их отводили в сторону к выкопанным ямам и там расстреливали. Об этом рассказал молодой парень, раненый, но не убитый и вернувшийся в гетто к своим родителям. Его нашли и прилюдно повесили. А новые бригады молодых людей ежедневно отправляли рано утром и они не возвращались. В первое время можно было на несколько часов выйти в город под предлогом, что забыл взять дома ценности. В заложниках оставались близкие родные, а вернувшийся обязан был отдать охране большую часть принесённого. Моя Мама воспользовалась такой возможностью, и она вместе со мной пришла во двор нашего дома. Квартира была полностью разграблена, вынесли всё, были одни голые стены. Но цель похода Мамы была не меркантильная: она хотела встретиться с семьёй Мееров. Их четыре дочери были ближайшими подругами моей Мамы. Анастасия Ивановна и Василий Иванович увидели нас и позвали к себе в сад. Это был смертельно рискованный для них шаг. За укрывательство евреев расстрел был неминуем. Разговор был не долгим, но деловым. Было принято решение, что Мама оставляет им паспорт, а они свяжутся с человеком, который за деньги перепишет его содержание. В результате так и было сделано. Грипс Татьяна Аврумовна было вытравлено, а написано Грипсунова Нина Андреевна, а вместо еврейка - написано украинка. Мееры дали ценные вещи, чтобы Мама передала охране с тем, чтобы она смогла ещё выйти в город. Мама ещё раз со мной вышла в город и забрала переделанный ей паспорт. Начали вывозить из гетто больных, немощных и очень старых людей, и они не возвращались. Так мы потеряли бабушку. Вскоре выход в город был практически запрещён, но за взятку ещё можно было вырваться. Мама этим воспользовалась, да и охранники помнили, что она с ними щедро рассчитывалась. Мы снова оказались в своём дворе. Генеральша Минченко была очень недовольна нашим появлением. У неё квартировал немецкий генерал, и появление евреев было для неё нежелательно. Нас снова позвали к себе Мееры и предложили больше в гетто не возвращаться. Но Мама не хотела подвергать смертельному риску этих благородных, порядочных людей. И мы вернулись в гетто. Вскоре людей большими колоннами стали выгонять из гетто и отправлять под усиленным конвоем через весь город в сторону Богунии. Всех их там и убивали. Нам снова повезло. Наша очередь подходить к лесу совпала с наступлением темноты. Уже с дороги слышались винтовочные и пулемётные выстрелы. К яме нас подвели в кромешной тьме под светом фар автомашин.

         Да, мне было больно, неимоверно больно. Боль появилась за мгновения до падения в могилу. Мама в лесу, пока мы шли к людям, стоявшим на краю могил, освещённых светом автомобильных фар и падавших в бездну, крепко держала меня за руку. Она прижимала меня к себе и тихо, но очень чётко и властно требовала, чтобы я не смотрел по сторонам, не боялся, повиновался каждому её жесту и движению и всё будет у нас хорошо.

          Мама была молодая крепкая, физически сильная женщина. Она окончила школу, землеустроительный техникум, продолжала учёбу в ВУЗе. На практике в техникуме она хороша узнала окрестности города, так как они делали во многих местах топографические съёмки и исходили десятки и сотни километров пешком, что требовало физических сил и выносливости. По характеру она была спокойная, выдержанная, рассудительная. Прекрасно разбиралась в людях и безошибочно распознавала неискренность в действиях и поступках людей. Об этом я узнал гораздо позже, чем в те критические минуты жизни. Я только могу представить себе, как чётко, напряжённо и целеустремлённо она пыталась найти выход для спасения себя и своего ребёнка. Максимальная концентрация воли и внимания были единственным шансом для спасения в эти трагические мгновения. На краю расстрельной ямы, когда начали падать сражённые пулями люди справа и слева, она увлекла меня за собой в могилу, которая оказалась нашим спасением. Но, уже падая в яму глубиной 4-5 метров, я ощутил ту самую боль. Меня зацепила пуля убийцы. Ранение было в ногу, но, как оказалось, кость она не задела. Боль, жуткая боль. Будучи взрослым и изредка рассматривая еле заметный шрам на ноге, испытав на себе не одну гораздо более серьёзную «царапину» на теле, я всегда ощущал и до сих пор ощущаю ту боль и, ни с чем не сравнимое присутствие рядом моей Мамы. На нас падали убитые и полуживые человеческие тела. Это тоже было очень больно. Но мама своим телом накрыла меня и от падающих тел и от пуль заканчивавших бойню полицаев, пьяных от водки и крови, стоявших на краю могилы и добивавших ещё раненых, стонущих в могиле людей. Когда всё затихло, уехали машины, и наступила тишина, Мама выбралась со мной из могилы и понесла меня как можно дальше от этого страшного места. Лес был не безлюден. Уже к расстрельным ямам спешили «мирные» жители, чтобы поживиться добром, снимая с мертвецов одежду, не гнушаясь раскрывать рты и вырывать золотые коронки и зубы. За лесом начинались болота, и Мама решила там пересидеть световой день. Нога болит, кровоточит, хочется пить и кушать, но Мама, моя Мамочка она и лекарь, и Спаситель, и мой Бог. Во второй половине дня снова стрельба, снова убивают моих родных, братьев и сестёр. Снова убивают Мой Народ.

        Остаток ночи мы в пути. Мама ногами, я у неё «на баранах». День просидели в сгоревшем доме на окраине города. Ни крошки во рту, болит нога, кругом опасность. В городе с наступлением темноты ходить можно только по пропускам. Без пропуска - расстрел на месте. На всех улицах полицаи в патрулях и немцы на мотоциклах. Но Мама известными ей дворами, переулками, садами добирается к дому Мееров. Заходить опасно, не столько для нас, сколько можно навредить прекрасным людям. Мама со мной устраивается в летней садовой веранде, отдельно стоящей от дома и ждёт, когда появится в саду кто-то из хозяев. Льёт осенний дождь. И вот появляется Василий Иванович, по каким-то хозяйским делам во дворе. Мама его окликнула, чтобы никто не услыхал из соседей и посторонних людей. Он услыхал и дал понять, что видит Маму. Пришёл он к нам поздно вечером. У меня с ногой совсем плохо. Принёс покушать, попить, тряпки чистые для перевязки. Сам днём пошёл к маминой подруге, врачу и взял у неё для меня перевязочный материал и лекарства. Ночью они нас забрали к себе. Помыли, накормили, устроили на чердаке возле тёплого дымохода спать. Долго находиться у них было смертельно опасно для этих порядочных людей, не смотря на то, что он чистокровный немец. Германские войска заняли Киев и на их скорое возвращение расчитывать уже не приходилось. Взрослые приняли решение, что мы должны идти на восток и догонять Красную Армию. Меня переодели в девочку, научили церковным молитвам, креститься и всё делать, как делает девочка. Будь я в одежде мальчика, не представляло большого труда определить нашу национальность. Рано утром Анастасия Ивановна и Василий Иванович благословили нас на дорогу и жизнь, завернули продукты в котомку, посадили меня в садовую тележку и вывели нас на глухую околицу города. Начались наши многомесячные скитания по оккупированной немцами Украине. Мама прекрасно, без акцента говорила на русском, украинском. Всё понимала что говорят на немецком, да и говорить на нём могла. Но не смотря на это, она строила свою речь так, чтобы в словах не было буквы «Р». Она не говорила, что идёт из ЖитомиРа, а говорила, что идёт из-под Киева. Наш путь на восток мама выбирала так, что мы и близко не подходили к крупным населённым пунктам, железнодорожным станциям, магистральным дорогам. Мы шли просёлочными дорогами, окраинами лесных массивов, полями от одной глухой деревушки к другой. Мама к крайним хатам деревни всегда подходила в сумерках и выбирала ту избу, из которой в случае опасности можно было быстрее добраться к опушке леса, стогам сена. Просилась переночевать. Всякие встречались люди. Видя уставшую женщину с маленьким ребёнком впускали до рассвета в дом, рискуя жизнью за недоносительство, что появился в деревне посторонний человек. Другие с порога выгоняли и грозились донести старосте или полицаям, третьи давали кусочек хлеба, ломтик сала или бутылочку молока и, боясь впустить в дом чужих людей, указывали на заброшенную хату, сарай или погреб. Мне нравилось ночевать в большой соломенной скирде в поле. Но подойти к ней нужно было обдуманно. По снегу и грязи - нельзя, так как останутся следы. Влезая в солому нельзя оставлять вмятину от лаза. Не следовало оставаться рядом с землёй, потому что утром могут приехать крестьяне за соломой и вилами заколоть нас. Надо было пробираться повыше, хотя там менее тепло и более сыро. Но зато затем, устроившись, ощущая рядом Маму, мне казалось, что вокруг тепло и спокойно. Первоначально жутко донимали мыши, которые по нам сонным бегали и по телу и по лицу, но потом привыкли и даже были рады им. Если есть мыши, значит, в колосках остались зёрнышки после обмолота. Можно и нам поживиться. Так мы шли много месяцев, зимой и летом, в жару, в холод и в дождь. Особенно сложно Маме пришлось при переправе на левый берег Днепра. Всё было под контролем немецких войск и полиции. Все лодки, челны были на учёте в комендатурах, и незаконный перевоз людей без пропуска карался смертной казнью. Ночью мама попросила незнакомого человека, собиравшегося в маленькой лодочке переплыть на другой берег очень бурного в ту ночь Днепра, и он нас переправил. Там его ждал человек, и они моментально отплыли обратно. Но это был не самый напряжённый момент. Мы, наконец, подошли к линии фронта в районе Валуйки под Харьковом. Мама, абсолютно штатский человек, должна была решить сложнейшую задачу - как перейти этот рубеж. Долго находиться в прифронтовой полосе и быть незамеченными невозможно. Идти через немецкие, а затем наши окопы - безумие и верная смерть. Зима, холод, о голоде я не говорю, его мы ощущали постоянно, вокруг ни души, одни развалины и остовы сгоревших изб, постоянно над головой летят снаряды и свистят пули. Мама, моя Мамочка и здесь не растерялась, не проявила трусость и растерянность, а наоборот, она полностью сосредоточилась над тем, как спасти жизнь в первую очередь своему ребёнку и себе, разумеется. Всё её внимание, мысли, энергия, жизненный опыт и воля были сосредоточены на том, как найти выход в этой, казалось бы, безнадёжной ситуации. И на второй день вечером она поползла по выбранному ей участку, на котором по её наблюдениям, меньше всего стреляли и перемещались немцы. Так мы оказались в окопах солдат Красной Армии. Нас моментально передали офицерам НКВД. Начались допросы, угрозы, издевательства и всё время требовали, чтобы мы признались, что мы не сын и мать. На вторую ночь маму заставили с группой солдат снова переползти на немецкую территорию и показать маршрут её перехода линии фронта и место, где мы укрывались два дня перед переходом. Затем нас отправили в лагерь НКВД для гражданских в районе города Воронежа, а допросы продолжались долго и регулярно. Немцы постоянно бомбили район, где мы находились. Вскоре нам выдали справку (она сохранена до сего дня), что мы перешли линию фронта со стороны, оккупированной немцами. Затем нас отправили в Астрахань в пересыльный пункт. Там свирепствовали эпидемии, условия были ужасные, но Маме разрешили устроиться на работу и поселиться во внефронтовой зоне. Постепенно жизнь налаживалась, если можно считать, что это была жизнь. Через Бугуруслан, где размещался всесоюзный центр поиска потерявших друг друга членов семей в результате войны, мама нашла мужа - моего папу. Он находился в действующей армии. И как только был вторично освобождён от немцев город Житомир и разрешён въезд в город, мама со мной вернулись в Житомир. В свой разорённый дом, в котором жили чужие люди, мама не пожелала возвращаться и бороться за это жильё. Она пошла работать в военный госпиталь, где нам дали комнату с ещё одной женщиной, проживающей в ней. Я пошёл в первый класс школы. В декабре 1945 года вернулся с войны папа, и начала налаживаться жизнь. Вся родня - братья, сёстры, племянники со стороны папы, и моя бабушка, всего 37 человек были убиты в Троянове и Житомире. Все наши родственники, за исключением одного папиного племянника, участники боевых действий солдаты и офицеры, вернулись живые с фронтов после войны. В доме моих родителей не принято было говорить о войне, о пережитом, о своих ратных подвигах. Свидетельством тому являются только бережно хранимые их боевые награды. С боями всю войну прошли и родители моей жены. Всем им вечная память.

       Безусловно, те тяжелейшие в физическом, моральном и психологическом плане дни, проведённые в смертельно опасной обстановке рядом с моей Мамой, оказали влияние на формирование меня, как личности. Говоря так откровенно и подробно о моей Маме, я не имею права быть нечестным и неискренним. Я никогда никого и ничего в жизни не боялся, никогда ни на кого и на что не обижался. Мне чужды эти понятия. Никогда не таил зло на людей и никому не мстил. Не прощал только обман и подлость. Люди, совершившие такое в отношении меня или моих близких переставали для меня существовать.

       Я всю жизнь стараюсь быть благодарным тем людям, кто был добр, порядочен и честен со мной и моей семьёй. При таком моём мировоззрении и философии, мне не всегда было просто в жизни. О моих человеческих качествах судить не мне. Всему моему душевному, моральному и духовному содержанию я благодарен и обязан только ей - МОЕЙ МАМЕ.

Вечная слава и память моей Маме и всем матерям на земле.

 

Ноябрь 2013 года.

Ашдод. Израиль