Завершив работы в южной части Норвежского моря, “Створ” шел в порт Тронхейм для пополнения запасов топлива, пресной воды и продовольствия. “Створ” был исследовательским океанографическим судном и плавал под флагом военной гидрографии. Впрочем, военным на судне было только начальство, тогда как весь экипаж, а также инженерный состав экспедиции состояли из лиц вполне гражданских, работавших в гидрографии по вольному найму.

Из всех океанографических судов Балтийского флота “Створ” был наименее комфортабельным. Его неказистые обводы не радовали глаз, а вся “нутрянка” казалась чрезвычайно ветхой, хотя на самом деле “Створ” был не так уж стар. Возможно, ощущению ветхости способствовал запах гнили, пропитавший все судно. Запах этот был, по-видимому, связан с крысами, которые жили в труднодоступных местах судна, там, где проходят судовые коммуникации — трубопроводы, кабели, вентиляционные каналы. Меры по борьбе с грызунами предпринимались непрерывно, но все они оказывались тщетными, и к этому злу в конце концов притерпелись. Крысы же до того обнаглели, что уже не стеснялись бегать по спящим людям, доводя слабонервных до истерик. Так бы оно и продолжалось вечно, если бы не счастливый случай. Однажды, когда “Створ” зимовал в родном порту города Ломоносова, стояночный экипаж чего-то недоглядел в системе отопления (зима выдалась в тот год на редкость суровая) и судно оказалось схвачено льдом да так прочно, что людям пришлось его покинуть. “Створ” оброс льдом снаружи и изнутри, и все радовались, что наконец-то ему пришла хана. Радовались потому, что никто не хотел плавать на этой галоше, тем более что прочие суда нашей славной Атлантической экспедиции были новехонькие белоснежные красавцы польской и немецкой постройки. Однако радость наша оказалась преждевременной. Весной “Створ” сам собой оттаял и выяснилось, что он вполне пригоден для эксплуатации. Но крысы с тех пор исчезли с него навсегда.

Плавать на “Створе” было не только не очень приятно, но с непривычки и страшновато. Во время шторма он весь скрипел и стонал — казалось, вот-вот развалится. Особенно невесело жилось обитателям кают, расположенных в носовой части судна, где каждая встреча со штормовой волной ощущалась как удар в борт гигантской кувалды. А когда “Створ” шел во льдах, звон и треск стоял такой, что невозможно было уснуть. Борт в средней части судна был столь низким, что в свежий ветер по палубе гуляла волна, а когда разыгрывался шторм, вдоль борта натягивали специальный леер, с тем чтобы всякий, кому зачем-то нужно было перебежать из кормовых помещений в носовые или обратно, мог ухватиться, когда накрывшая “Створ” волна грозила утащить за борт.

Но если с точки зрения бытовых удобств “Створ” был ниже всякой критики, то для исследовательских работ — исключительно удобен. Лаборатории были просторнее, чем на других судах, а низкий борт и удачно расположенные лебедки существенно облегчали постановку и подъем океанографических буйковых станций. Особенно хорош был вместительный трюм, где можно было упорядоченно, а не навалом, разместить огромные буи, массивные чугунные и бетонные якоря к ним и внушительные катушки с тросами — все добро, необходимое для нашей работы. А главное, “Створ” обладал замечательными мореходными качествами. Он превосходно держался на любой волне и был способен продолжать работу в самый сильный шторм. Это было удивительно. Дело в том, что “Створ” относился к типу судов “река—море”, он был построен на вполне речной будапештской верфи и предназначался для фрахтовых перевозок по Дунаю и Черному морю. Но его выдающиеся мореходные свойства нашли свое применение в совершенно иных условиях, в самом тяжелом районе Атлантики — от Ньюфаундленда до Норвегии. Там он их в основном и отрабатывал — честно и неустанно.

Заход советского судна в иностранный порт — событие одновременно радостное и тревожное. Радостное прежде всего для людей безответственных — экипажа и экспедиционного состава, тревожное — для ответственного начальства. Заход ставит начальство в глупейшее положение полной зависимости от подчиненных. Стоит одному из нас сбежать — и конец карьере. В лучшем случае — инфаркт или, как минимум, предынфарктное состояние. Хотя за многие годы плаваний гидрографических судов с нашими людьми ничего такого не случалось (три исключения не в счет, то были прикомандированные от других ведомств, за них наши командиры прямой ответственности не несли), тем не менее ожидающийся заход повергает начальство в состояние тихой паники.

Подчиненные чувствуют возросшее недоверие и отяжелевший, задумчивый взгляд начальства, как бы взвешивающий: “А этот — сбежит или не сбежит?” Подозрительность заразительна: испытуемые прячут глаза, ощущая себя затаившимися злоумышленниками. И действительно, любой из нас может — если захочет — безо всяких усилий остаться в иностранном порту. Надо просто, подойдя к полицейскому, сказать на простейшем английском языке волшебную фразу: “Прошу политического убежища”. После этого защита стопроцентно обеспечена, все полицейские четко проинструктированы, каждый такой случай приветствуется властями любой западной страны, поскольку приносит еще одно очко в противостоянии двух систем. Так что нет никакой внешней силы, которая могла бы удержать решившегося на отчаянный шаг. Удерживает сила внутренняя. Для одних это советское воспитание, для других — оставшиеся семьи, для третьих — чувство элементарной порядочности: как-то неловко злоупотреблять оказанным тебе доверием. Большинство же думает об этом еще проще: даже если где-то живется лучше, чем у тебя дома, это еще не основание для того, чтобы все бросать и бежать туда, где лучше.

Впрочем, все это проносится лишь в интеллигентных головах инженеров и научных работников экспедиции. Рабочий класс — экипаж судна — до подобной рефлексии не опускается, его снедают совсем иные заботы. Но чтобы понять эти заботы, нужно знать, что за люди составляют экипаж корабля, находящегося в загранплавании. Если сказать коротко — это рабочая аристократия. Моряк загранплавания — полпред советского народа за границей,

и доверить такую честь можно не всякому. Прежде всего нужно заслужить характеристику-рекомендацию, выдаваемую по месту работы. Далее вся ваша биография тщательно проверяется компетентными органами. И если ничего предосудительного не будет найдено, вы предстанете перед обкомовской комиссией, где вам будут заданы самые разные вопросы, вплоть до очень личных. Их цель — выявить степень вашей идейной зрелости, политической грамотности и моральной устойчивости, с тем чтобы можно было вывести суждение

о вашей благонадежности.

В результате такого искусственного отбора моряк загранплавания не похож на среднего советского человека — он трезв, но зато скуповат. Впрочем, скупость его была простительна, если учесть, что за время плавания моряк получал лишь небольшую добавку к своей весьма скромной зарплате, главный же источник заработка он усматривал в выплачиваемой ему иностранной валюте, поступающей, впрочем, в смехотворных количествах — менее двадцати долларов в месяц. Поэтому наш моряк делил все порты захода на выгодные и невыгодные. К первым относились порты с беспошлинной торговлей, где цены в припортовых лавках баснословно низки, а если поторговаться, то можно почти задаром набрать всякой всячины, которую, вернувшись на родину (где нет ничего из того, что есть во всем прочем мире), можно весьма выгодно продать. В этом бизнесе, собственно, и заключался основной экономический стимул загранплавания. К “выгодным” портам относился прежде всего Гибралтар, а вслед за ним Танжер и Лас-Пальмас. Заходы же в другие порты рассматривались как чистое разорение, спасти мог только “сейл” — магазинная распродажа. Но “сейл” бывает не каждый день — дело случая. Поэтому от захода в Тронхейм никто ничего хорошего не ждал, и этот пессимистический прогноз полностью подтвердился: там не оказалось ни барахолок, ни “сейла”.

И все же всякий заход, даже в Тронхейм, это праздник. На несколько дней прекращается изматывающая качка и останавливается вахтенная карусель. Туристические впечатления, при всей их очевидной бессмысленности, делают жизнь краше. Праздничная атмосфера чувствуется во всем. Корабль — насколько это возможно — вычищен, вымыт, свежеокрашен, все медяшки надраены до блеска. Он уже не выглядит жалкой галошей, на нем не стыдно войти в иностранный порт. Все радостно возбуждены, подстрижены, отглажены. Командиры безукоризненно выбриты и благоухают одеколоном, мундиры ослепляют парадным золотом. Лишь в глазах — обреченность и страдание. Последняя ночь — бессонная, проведенная в ответственной и таинственной работе — составлении списков групп для увольнения на берег. Их следует составить так, чтобы в каждой группе находились люди, испытывающие взаимную неприязнь (чтобы, не дай бог, не сговорились о совместном побеге), а это задача со многими неизвестными, и никогда нет уверенности, что решена она правильно.

За пять суток стоянки в иностранном порту (почему-то всегда пять, не больше, но и не меньше) каждый моряк имеет право на два увольнения на берег (правда, часто организовывается еще и коллективная экскурсия), так что на берегу всегда меньшинство личного состава, большинство же бессмысленно слоняется по палубе, глазея на унылые пакгаузы или общаясь через борт (на причал нельзя: у трапа вахтенный) с местными мальчишками на предмет “чейнджа” — обмена монетками и значками. Лишь многоопытные инженеры экспедиции, оскорбленные ущемлением их прав и свобод, мрачно режутся в прокуренных каютах в преферанс, презирая пустопорожний восторг (“ах, заграница!”) салаг.

По впечатлениям первого дня Тронхейм был самым заурядным портом. Для жаждавших наживы не было “сейла”, для жаждавших впечатлений не было никаких достопримечательностей. И небо серое, и городишко в общем-то довольно убогий (хотя безукоризненно чистенький и весь в цветах), да и природа по-северному не блещет особыми красотами: вроде бы и фьорд настоящий, но берега у него какие-то слишком уж пологие, покрытые скудной растительностью. Скучно, буднично. Ничто не предвещало бури. Но буря все-таки разразилась, и налетела она совсем не с той стороны, откуда ее можно было ожидать.

Несмотря на свои вполне мирные функции (чистая океанография) “Створ” все же имел статус военного корабля, а потому его заходы в иностранные порты не были простыми заходами — как у каких-нибудь торгашей или рыбаков. Наши заходы имели статус “дружеских визитов” или “визитов вежливости” (выбор термина зависел от того, насколько хорошими были в данный момент отношения страны захода со Страной Советов). “Визитный” статус мало что менял для экипажа, но в жизнь офицерства врывалась свежая и приятная струя светскости: непременными были официальные встречи с местными властями — гражданскими и отдельно военными, церемонии, банкеты. Разумеется, личный состав судна был полностью отлучен от этих маленьких радостей жизни. Исключение делалось только для одного человека — того, кто знал английский язык. Дело в том, что ни один офицер ни на одном из наших кораблей не понимал по-английски ни слова: ни командиры, ни штурманы, ни замполиты, ни тем более “особисты”, прикомандированные к судну на время рейса. Функции переводчика всегда выполнял кто-нибудь из интеллектуальной элиты — инженеров экспедиции. На “Створе” в тот раз таковым оказался пишущий эти строки.

На второй день стоянки в Тронхейме было запланировано торжественное возложение венков на могилу советских воинов, погибших в боях с немцами на норвежской территории. На церемонии должны были присутствовать представители местных властей и прессы. После церемонии на борту “Створа” готовился торжественный банкет.

Наступило утро второго дня. После завтрака очередная порция увольняемых отправилась гулять по городу, а выделенный для церемонии контингент столпился на причале, покуривая в ожидании автобуса. Все остальные скучают на палубе, не зная, как убить время. Оживленная суета только в кают-компании, где старпом и начпрод совместно командуют дневальным, накрывающим стол для предстоящего банкета: сверкает невесть откуда взявшийся хрусталь, топорщатся крахмальные салфетки, с камбуза несутся волнующие ароматы… Наконец появляется автобус. Вопреки нашим ожиданиям он пуст. Водитель, равнодушно жующий резинку, на все наши расспросы непонимающе пожимает плечами, поглядывая на корабль и на нас как будто даже несколько насмешливо. Обождав немного, решаем ехать одни, предположив, что бургомистр и его бюргеры не захотели нас стеснять в автобусе и будут добираться к месту церемонии отдельно... Однако ни у въезда на кладбище, ни у братской могилы тоже никого не видно. Кладбище совершенно пустынно, только пожилая служительница не спеша чистит дорожки. Ожидание наше затягивается, мы поражены происходящим: подобного рода опоздания немыслимы на пунктуальном Западе…

Ну наконец-то! В отдалении появляется группа людей, они движутся в нашу сторону. Движутся, однако, не торопясь и, немного до нас не дойдя, останавливаются и начинают щелкать фотоаппаратами. Наше недоумение перерастает в тревогу: что все это значит, не готовится ли какая-нибудь провокация? О возможных провокациях против советских людей за границей нам внушали политработники и особисты перед каждым заходом в иностранный порт, но до сих пор никто не только из нас, но и из них этих провокаций не видел и не имел ни малейшего представления о том, как они могут выглядеть. Опять же и провокацию надо ведь чем-то спровоцировать, а что такого могло произойти со вчерашнего дня, когда городские власти, ведя переговоры с нами о протоколе предстоящей церемонии, были сама любезность и предупредительность? В мире никаких особых событий тоже не произошло, мы только что, за завтраком, слушали последние известия из Москвы. Правда, среди новостей было сообщение о вводе войск стран Варшавского договора в Чехословакию, но, во-первых, это было сделано для защиты достижений социализма от происков подрывных элементов, а во-вторых, не повод же это для того, чтобы так невежливо реагировать на визит вежливости!

Мы возлагаем венок и, склонив головы, стоим минуту в молчании. Вид у нас и в самом деле траурный, и это не только скорбь по погибшим за правое дело (молодые все, мальчишки еще!), но и неясная внутренняя тревога. Приблизившиеся недоброжелатели вновь защелкали камерами, а один из них выкрикнул что-то резкое в нашу сторону. Командир корабля интересуется, что ему от нас нужно. Задаю вопрос по-английски и получаю суровый ответ: “Я депутат норвежского парламента, и я хочу знать, что вам нужно на нашей земле”. От такой неожиданной отповеди мы в растерянности, закипают обида и возмущение: что было бы с вами, если бы не сотни тысяч лежащих в земле таких вот наших мальчишек! Однако инструкция предписывает на провокации не отвечать, и мы, отворачиваясь от фотокамер, под насмешливым взглядом нашего шофера спешно грузимся в автобус и отъезжаем. Недруги неотступно следуют за нами в черном мерседесе.

Едем через город, и он выглядит совсем иначе, чем пару часов назад. Все вроде бы на своих местах, но добавился некий штрих. Повсюду — на стенах домов, на заборах, на фонарных столбах — расклеены сотни, нет, тысячи листовок. Поразительно, когда они это успели? У причала пусто, лишь одноногий человек на костылях возбужденно прыгает на самом его краю, что-то выкрикивая и время от времени подбрасывая на корабль листовки. Вахтенный матрос методично сметает их за борт, не притрагиваясь к ним. Одноногий отчаянно размахивает руками, видно, что он расстроен и возмущен одновременно. Увидев приближающийся автобус, он ковыляет к нам, пытаясь объясниться на ломаном английском языке. Выясняется, что он норвежский коммунист, участник Сопротивления, что он симпатизирует советским людям и хочет предупредить нас о готовящейся против нас акции. Начальство вежливо, но холодно отделывается от него, ибо инструкция предписывает сдержанно относиться к представителям зарубежных компартий. Все же одну листовку приказано поднять и доставить в каюту замполита. Матрос поднимает розовый листок за уголок двумя пальцами и несет ядовитую вещь тому единственному на корабле человеку, который имеет право ее прочесть. Однако право-то он имеет, и в силу чрезвычайных обстоятельств этим правом обязан воспользоваться, а вот возможности для реализации своих прав и обязанностей у него нет: листовка-то написана даже не на английском — на норвежском языке! Как ни досадно, приходится приглашать для перевода довольно сомнительную в идейном плане личность — инженера экспедиции в лице моей скромной особы: замполит знает, что у меня есть польско-норвежский разговорник, который я приобрел накануне рейса в магазине “Мир” на Невском — не по причине глубокого знания польского языка, а просто потому, что никаких русско-иностранных разговорников в те годы вообще не существовало. В глазах замполита вижу тяжесть легшей на его плечи ответственности, но выхода у него нет. К счастью, текст листовки оказался несложным:

“Советские войска вторглись в Чехословакию! В нашем порту у причала № 6 в настоящее время находится советское военно-морское судно. Все жители города приглашаются на митинг протеста против советской агрессии. Митинг состоится у причала № 6 в 18 часов”.

Ну что ж, ситуация начинает проясняться, начальство начинает действовать. Прежде всего в город отправляется спецгруппа с заданием срочно вернуть на борт наших людей, беспечно вбирающих в себя скудные туристические впечатления. Само же начальство отправляется в город на почтамт, чтобы позвонить в советское посольство в Осло для получения инструкций. Прихватывают и меня: им самим межгород не заказать. Сразу связаться с военным атташе не удается, его нет на месте — вызван к начальству. Решаем часок погулять по городу, выждать время. Подходим к газетному киоску, глазеем на фотографии. На снимках — советские танки на улицах Праги. Подскакивают какие-то типы с блокнотами в руках: “Ваше мнение о событиях в Чехословакии?” Отвечаем уклончиво-дипломатично, что, дескать, мнения еще никакого нет, вот даже газету еще не успели купить… “Но ведь вы, наверное, слышали потрясающие новости из Москвы?” Мы почти бежим от репортеров, не желая даже слышать ни о каких потрясающих новостях...

На улицах заметно прибавляется людей — кончился рабочий день. Мои спутники, сверкающие звездами и пуговицами, привлекают всеобщее внимание. Во встречных глазах — любопытство, а в спину негромкое, но внятное “Go home!”. Возвращаемся на почтамт, заказываем разговор еще раз. Командир выходит из кабины сияющий: “Знаете, что мне сказали?” Мы, конечно же, не знаем. “Мне сказали, чтобы мы уходили, немедленно, чтобы духу нашего тут не было! Посольству сейчас совсем не до нас, оно само на осадном положении!” Вот теперь все стало окончательно ясно и четко: уходить, и как можно скорее. Ноги сами несут в сторону порта. Дойти туда пешком можно за четверть часа, но тут меня осеняет и я предлагаю взять такси. Подъезжаем к шестому причалу — огромное пространство, обычно совершенно пустое, заполнено людьми. Машина потихоньку продвигается сквозь толпу (хороши были бы мы здесь

в качестве пешеходов!). Выходим. Толпа молча расступается, пропуская нас

к трапу.

Не так-то просто судну “немедленно” покинуть порт. Во-первых, чисто технически подготовка к выходу в море требует определенного времени. Во-вторых, необходимо закончить финансовые дела с агентом фирмы, обслуживающей заходящие в порт суда. Агент — человек деловой, он вне политики, он явно огорчен случившимся, долго извиняется за причиненное неудобство. Заседаем в каюте старпома: подсчитываем валюту, которую не успели потратить и теперь должны вернуть, оформляем документы на закупленное продовольствие, пресную воду и топливо — все это под аккомпанемент звона рюмок с невыпитой на несостоявшемся банкете “Столичной”. Размякший агент наклоняется к моему уху и шепчет — уже не как переводчику, а скорее как сообщнику: слышал ли я последние новости из Москвы? Я отвечаю отрицательно. Он достает мятую газетенку и протягивает ее мне. На первой полосе во врезке жирным шрифтом напечатано краткое сообщение — столь краткое, что понятно даже без словаря:

“В последний час! Разногласия в Советском Правительстве. Косыгин и Гречко подали в отставку”.

Сообщаю новость присутствующим. Начальство каменеет от ужаса. Слышу, как справа от меня замполит шепчет бессмысленные слова: “Боже мой, кому же теперь верить?” Еще яснее стало, что уходить надо как можно скорее, пока нас не доконала очередная новость.

Тем временем на причале наблюдается оживление. Появляется грузовик, увешанный чехословацкими флагами. На грузовике — громкоговорящая установка. Начинается митинг. Первым выступает уже знакомый нам депутат парламента, за ним еще несколько человек. Говорят что-то недвусмысленно гневное. Звучит музыка то ли Дворжака, то ли Сметаны — очень славянское, с детства знакомое. Толпа начитает волноваться, время от времени разражаясь агрессивными возгласами, но мы наблюдаем весь этот театр без особой тревоги, чувствуя себя на своей территории. Толпа весьма живописна, есть на что посмотреть. Ее особым украшением служат кучки лапландцев — круглолицых, черноволосых и узкоглазых. Откуда они взялись — непонятно. Все они в национальной одежде — расшитой бисером и украшенной орнаментом. Еще больше поражают пришедшие на митинг женщины. До сих пор мы их видели скромно одетыми, в брюках и свитерах. Тут они заявились как на праздник: все в платьях, в макияже, лица веселые и возбужденные. Некоторые машут руками, приветствуя нас и даже посылают офицерам воздушные поцелуи: женщинам явно нравятся победители. Да и офицеры наши, надо признать, все как на подбор красавцы, а впрочем, военно-морская форма так хороша, что, наверное, может сделать красавцем любого. Норвежские же мужчины, как и положено потомкам викингов, выглядят мрачно и воинственно. Крыши ближайших пакгаузов облеплены мальчишками: они сидят на самом краю, болтая ногами, и свистят, как разбойники.

Музыка отзвучала и отъехала. Толпа заволновалась еще больше и стала напирать. Двое полицейских (всего двое!) ее хладнокровно сдерживают, действуя исключительно уговорами. Они следят за тем, чтобы толпа не приблизилась слишком близко к краю причала (это опасно, начался отлив), остальное их не касается. Возбуждение нарастает, и вот в судно уже летят камни, картофелины и небольшие баночки с красной автомобильной эмалью, с которых предварительно сняты крышки. Зловещие кровавые полосы растекаются по бортам “Створа”.

У трапа, лицом к лицу с толпой, стоят: вахтенный офицер и вахтенный матрос. Их толпа не трогает, понимая, что они при исполнении. Зато шквал картофелин и банок с краской обрушивается на всякого, кто по каким-то неотложным делам вынужден пробежать по палубе. Несколько человек, к ликованию толпы, получают в лоб, у одного напрочь испорчена краской только что купленная белая рубашка. Впрочем, все это выглядит скорее комедией. Все же на всякий случай, подготовлена и затаилась невидимая для толпы “зондеркоманда” — десяток крепких парней, задача которых заключается в отражении возможного вторжения на судно.

Вдруг происходит нечто неожиданное. Из толпы выскакивает подросток, перемахивает через борт и начинает бегать по палубе. Вахтенные бросаются ловить его, довольно быстро настигают и скручивают, торжественно выдворяя на причал. И не замечают, что это был отвлекающий маневр: пока они его ловили, уже другой сорванец прыгнул на борт, белкой взметнулся на фок-мачту, где, как положено по морским правилам, развевался норвежский флаг — дань уважения стране, в территориальных водах которой находится судно. Мгновение — и срезанный флаг падает на палубу. Толпа восторженно ахает, вахтенные, вытолкав первого хулигана, бросаются ловить второго.

И в это самое время “Створ” начинает двигаться: кто-то на причале сбросил с кнехта носовой швартов. Выскакивает наша “зондеркоманда” и едва успевает снова накинуть швартов, предотвращая крупные неприятности: судовая машина еще не работает, судно совершенно неуправляемо. А через несколько минут начинается возня и в районе кормового швартова, там даже вспыхивает короткая потасовка между самими норвежцами: одни пытаются сбросить швартов, другие — понимая, чем это грозит судну, — им в этом препятствуют. К месту потасовки протискиваются оба полицейских и мигом всех утихомиривают. После этого накал страстей начинает стихать. Полицейские понемногу оттесняют толпу.

Начинает темнеть, но толпа не расходится: все ждут, когда же мы наконец покинем порт. И вот звучит команда: “По местам стоять, со швартовых сниматься!” Покидает судно агент, пожимая нам руки и непрерывно извиняясь. Отдаются швартовы, вздрагивает и начинает свою пока еще негромкую песню машина. “Створ” тихо отходит от причала. Толпа смотрит молча, как завороженная. Белоснежный корабль медленно и бесшумно отходящий в сумерках от берега — зрелище впечатляющее. В нем есть что-то нереальное, корабль кажется призраком, бесплотным фантомом…

С мостика бросаю последний взгляд на порт, на людей, оставшихся на берегу. Наверное, они очень гордятся тем, что преподали нам урок гражданственности, только сами-то мы в тот момент ни о чем таком не думаем. Все мы охвачены тревожным и одновременно сладостным чувством какой-то близкой и неотвратимой катастрофы: шутка ли, раскол в Политбюро, такое добром кончиться никак не может…

Скрылся в опустившейся мгле Тронхейм, ровно стучит машина уже на полных оборотах, возвращаются судовые будни. По трансляции гремит традиционное военно-морское приглашение в ужину: “Команде пить чай!” Вспоминается Достоевский: “Свету ли провалиться или мне чаю не пить?” Вздохнув, делаю свой выбор и спускаюсь в кают-компанию пить чай.