Сюжеты

 

Сюжет для совсем небольшого рассказа.

Чехов смотрит в четыре глаза.

Впрочем, это всего лишь образ.

У Чехова мягкий спокойный голос.

Ялта, море, истома... Навеяна

Чехову грустью Анна Сергеевна.

А шпиц непонятно зачем навеян —

ружьё не стреляет, но Чехов уверен,

что дама должна появляться с собачкой.

 

Вот и подумай над этой задачкой.

 

Сюжет для очень большого романа.

Лев Николаевич думает странно,

вообразив, что Наталья Ростова

станет хозяйкой большого дома,

что позабудет любимица наша

всё, чем блистала когда-то Наташа,

что в постоянных делах и тревоге

(Пьер к декабристам подастся в итоге)

станет графиня дородной и гладкой.

 

Вот и терзайся над этой загадкой.

 

Я удивляюсь подобным рассказам,

толстым романам, прочитанным разом,

мучаюсь долго, пытаясь понять,

где мне сюжеты похожие взять,

чтобы собачкам и дамам прекрасным,

Аннам на море, на шее и с маслом

было тревожно, но радостно снова

жить в окружении русского слова,

гордых мужчин, не смотрящих налево.

 

Вот вам задачка, загадка, проблема...

 

 

 

Ялта

 

Жил в Ялте, привечал лаванду,

бродил по набережной и

за полцены снимал веранду

совместно с парнем из Перми.

 

Купался в море, мылся в бане,

обедал в маленьком кафе

и молча грезил о романе —

любовном аутодафе.

 

У дома чеховского мучась,

ступая по живым следам,

шутя, гадал, какая участь

теперь готовится для дам,

 

идущих медленно и чинно

по жаркой набережной той,

где встретил некогда мужчина

собачку с дамой молодой.

 

Горчит оборванная фраза...

Не потому ли я опять

страницы старого рассказа

пытался в новом отыскать?

 

А море нежно до рассвета

купало звёздные огни.

Я уезжал. Кончалось лето

и Ялта таяла вдали.

 

 

 

 

История

 

История не знает суеты,

её ни боль, ни кровь не удивляют.

Я помню Патриаршие пруды —

какие там истории бывают.

 

С истории какой сегодня спрос? —

былым векам не возвратиться снова.

Но вновь по Петербургу бродит нос

несчастного майора Ковалёва.

 

История не ведает тревог,

выкапывая прошлое из праха.

Но в сотый раз меня сбивает с ног

горячий ветер Чёрного Монаха.

 

Так и живу, по времени скользя

в объятиях историй и обмана.

Шагреневая кожа вышла вся,

когда воскрес портрет у Дориана.

 

 

 

 

Магазин

 

                         ...И сумрачный германский гений...

                                                              Александр Блок

 

Заплата на асфальте говорит...

А улица, естественно, теряет

и красоту, и свой товарный вид.

И каждый, между прочим, индивид,

споткнувшись, непременно наградит

эпитетом того, кто вытворяет

подобные дорожные дела.

 

Заплата, между прочим, мне дала

всего лишь повод написать о том,

что рядом есть многоквартирный дом,

и в доме том давным-давно живёт

та женщина, что ходит круглый год

со мной в один и тот же магазин.

И там в отделе соков, вод и вин

 

я наблюдаю женщину сию.

И жалко мне, что я уже не пью,

как в прежние весёлые года.

А женщина, не ведая стыда,

берёт вино различных стран и марок —

себе, друзьям, на вечер, на подарок? —

теряюсь я в догадках, потому

 

мне грустно оставаться одному.

И я бреду, душа моя болит,

и спотыкаюсь, словно индивид,

который непременно посылает

эпитетом того, кто вытворяет...

Заплата на асфальте говорит,

но речь её никто не понимает.

  ...

Вот магазин открылся. Я опять

в часы таких обыденных открытий

пойду туда, но радостных событий

и прочих просветлений и наитий

от этого не стану ожидать.

 

Не стану ждать блестящих перспектив

и даже суетливых приключений.

Осенний день. И сумеречный гений —

германский ли, российский — без сомнений,

едва ль услышит благостный мотив.

 

Мне осень не расскажет ни о чём, —

закроет небо тучами и снова

заморосит, и сказанное слово

истреплет ветром, чтобы бестолково,

темнея, стать угрюмым палачом.

 

Но день сегодня выдался такой...

Но магазин сегодня так открылся...

Я пожалел о том, что не побрился.

Я улыбнулся, словно удивился,

кассирше юной, девушке простой.

 

Сегодня день открытий. Угадать

теперь несложно, что на самом деле

я сделаю, — я в дом открою двери

и буду ждать кассиршу, что в отделе

работает за кассой № 5.

  ...

Ноябрь ушёл. Теперь пришла зима.

Пошлёт ли снег или оставит лужи

природа, не решившая сама,

что будет лучше, чтобы стало хуже

народу, истоптавшему опять

земную твердь за каждой пядью пядь?

 

Я тоже оставляю за собой

принятие решений. В эту зиму

никто уже не ринется толпой

к закрытому на время магазину, —

на время, на эпоху, на века...

Всё временно для тех, кто жив пока.

 

Я сам себе казался не рабом,

а просто завсегдатаем отделов.

Я покупал — на нынче, на потом

(ну как прожить без этаких заделов),

мечтая о тепле и доброте,

да годы, видно, выдались не те.

 

Что за дорога, если в магазин

она не приведёт меня однажды,

когда, быть может, в пору долгих зим

я исстрадаюсь от тоски и жажды?

Невесело шагать, когда в пути

дорогу к магазину не найти.

 

А жизнь вокруг спокойная вполне

текла себе на улице и даже

у женщины, мелькающей в окне,

забывшей о покупке и продаже.

 

Женился на кассирше молодой

один парнишка из молодцеватых.

Асфальт у магазина был в заплатах,

но не тужил об участи такой.

 

 

 

 

 Поезд

 

Сяду в поезд — укачает, убаюкает меня.

И приснятся мне вначале неспокойные моря,

а потом ещё и парус — романтический герой,

и девятый вал, как градус, бьющий в лоб, сороковой.

 

 

Промелькнёт скалистый берег в еле видимой дали.

Там, должно быть, Витус Беринг собирает корабли

и спешит, нетерпеливо торопя морскую гладь,

на открытие пролива чтобы вдруг не опоздать.

 

А потом приснятся качка, словно зыбка-колыбель,

и весёлая гордячка, не пустившая в постель.

Так и буду, неприкаян, плыть среди воздушных сфер,

как беспутный Ванька-Каин, как бездомный Агасфер.

 

То ли палуба кривая, то ли звёзды невпопад.

Сон метнётся, убегая перегонами назад,

рюмкой водки, чашкой чая, проводницами маня...

Сяду в поезд — укачает, убаюкает меня.

 

 

 

 

Треска

 

               Дверь скрипит. На пороге стоит треска.

                 Просит пить, естественно, ради Бога.

                                                              Иосиф Бродский

 

                   Маргарите Элго

 

Я совсем не любитель тресковых рыб,

но, бывает, такая возьмёт тоска,

что приходит ко мне из-под самых глыб

стихотворных живая ещё треска.

 

Это Бродский придумал, с него и спрос, —

взял и выпустил рыбу из бурных вод.

Вот она и скитается, и вопрос,

мол, чего тебе, старче?, не задаёт.

 

А была б золотая... да нет — не то...

И стоит молчаливо, не просит пить,

а в глазах у неё океан да порт,

и осётр страдающий, может быть.

 

Это Бродский придумал, его вина.

Не морская вода у меня, а вино.

Предлагаю рыбе бокал вина,

только белого — к рыбе всегда оно.

 

Океан далеко. Затихает ночь.

Торжествует и царствует недосып.

И треска молчаливо уходит прочь.

Я совсем не любитель тресковых рыб.

 

 

 

 

Буквы

 

                       Михаилу Моставлянскому

 

«Ты написал много букв; ещё одна будет лишней».

Это сказал Иосиф, нет, ни библейский, а вышедший

не то что из комнаты, а из страны — не по доброй воле.

Время текло, не каясь и не крича «доколе?».

 

Буква бывает лишней, слово — бывает тоже.

Можно, конечно, вычесть душу из бренной кожи.

Где-то душа приткнётся отдыхом на постое?

Слово не остаётся, если оно пустое.

 

Я не изжил, пожалуй, странной своей привычки —

снова слова рисую лишние на страничке

старой тетрадной или новой на мониторе.

Время течёт в квартире, в городе, буквой в горле.

 

 

 

 

 

Морось

 

...и не дождь идёт, а морось,

листья жёлтые кругом.

Я иду, не беспокоясь

ни о чём и ни о ком.

 

...и зонты идут, качая

разноцветностью своей,

до ближайшего трамвая,

до автобусных дверей.

 

...и кричащие витрины

зазывают мокрый люд

в рестораны, в магазины,

в сытный рай заморских блюд.

 

...и среди такой осенней

моросящей суеты,

словно чудное спасенье,

торопясь, мелькнула ты.

 

...и легко, почти игриво

рыжий зонтик наклоня,

ты взглянула, как на диво,

на промокшего меня.

 

...и среди других прохожих

в этот день и в этот час

больше не было похожих

на двоих идущих нас.

 

...и ни старость, и ни новость —

так случается порой,

если осень, если морось,

если Питер, город мой...

 

 

 

 

На остановках

 

На остановках транспорта тебя встречал я запросто,

сначала — на автобусной, а позже — у метро.

Июль бежал горячечный и добегал до августа

нарядного, прохладного, дождливого зато.

 

Вечерняя окраина. Твой дом маячил каменно,

старинный среди прочего панельного жилья.

Фонарь качался уличный, метался неприкаянно,

с дождём и ветром пламенно о чём-то говоря.

 

Мы в дом входили мокрыми. Вступала ночь за окнами

в свои почти законные и тёмные права, —

безлунная, беззвёздная, дождливыми, заботными

мелодиями улицы нам слышная едва.

 

Мы в эту ночь недлинную вплывали субмариною

любовной, не разбившейся о суетливый быт.

Часы, посланцы вечности, вещали про счастливую,

про жизнь совсем хорошую без боли и обид.

 

Минуты за минутами известными маршрутами

тянули настоящее в прошедшее уже.

И ночь катилась в прошлое, когда вставали утром мы

в старинном доме каменном на верхнем этаже.

 

Дыханье близкой осени врывалось к нам без спроса, и

дожди, резвясь и радуясь, твердили нам про то.

И август на прощание раскатывался грозами

на остановках транспорта, у станции метро.

 

 

 

 

 

Лампа

 

Ночью слова тихи́. Небо, луна, река

шепчут свои стихи, медленные пока.

 

Улицы спят уже, скрыты ночным плащом.

Только на этаже нашем горит ещё

 

лампа. Течёт река и отражает свет

лампы наверняка бликом на парапет.

 

В доме на берегу, сбросив усталость нош,

я тебя сберегу, ты меня сбережёшь.

 

Строчки твердят о том. Лампа горит, пока

шепчутся за окном небо, луна, река...

 

 

 

 

Городок

 

В небольшом провинциальном и уютном городке,

где река течёт не очень велика и не мала,

оказался я однажды ранним утром налегке,

убежав, забыв и бросив надоевшие дела.

 

А в далёком и столичном — вспоминают обо мне

может, словом неприличным, может, просто укорив,

мол, сбежал, а мы остались здесь на суетной войне

бесполезной, бесконечной, как навязчивый мотив.

 

Я, конечно, понимаю укоризны правоту.

Я и сам ещё недавно был таким же, как и все.

Но когда бы кто увидел городок и речку ту,

и над речкою притихшей звёздный мир во всей красе...

 

но когда бы кто услышал птичью трель и голос той

нежной женщины желанной и единственной по мне,

что взяла меня когда-то, утащила в город свой

в тридевятом государстве в тридесятой стороне...

 

 

 

 

 

Картина

 

                      терапия предместья

                                Владимир Алисов

 

Картина на стене рассказывает о...

Художник молодец, — всё зримо и понятно,

как будто это кадр старинного кино,

которое смотреть и грустно, и приятно.

 

Я был когда-то с ним, с художником, знаком

в горячий летний день и в тёплый летний вечер.

Картина на стене расскажет мне о том,

о чём поговорить я не успел при встрече.

 

...предместье городка в наивной простоте,

одноэтажный дом — уютное строенье...

Художник написал картину на холсте,

как я бы написал своё стихотворенье.

 

Как я бы написал его давным-давно

в предместье городском однажды на рассвете.

Картина на стене напоминает о

художнике, о том, что нет его на свете.

 

 

 

 

 

Всё думалось...

 

Всё думалось о чём-то о простом.

Была жара, мечталось о морозе.

Лета клонили, как известно, к прозе

и к мемуарам, видимо, потом.

 

За окнами в безветренной дали́,

измученные солнечным пожаром,

склоняли над горячим тротуаром

деревья ветви грустные свои.

 

Я тоже грустен был в полдневный час.

Кончался август и кончалось лето,

и кое-где осенняя примета,

ещё едва заметная для глаз,

 

мелькала вдруг желтеющим листом

и к вечеру темнеющим пространством,

в котором мне с завидным постоянством

всё думалось о чём-то о простом.

 

 

 

Бокалы

 

Я расставлял бокалы на столе

и думал: «Вот, уже стоят бокалы,

но что бокалы? — лишь мемориалы,

пока пусты и не навеселе».

 

Я расставлял тарелки, говоря:

«А что тарелки, если нет закуски? —

тарелки любят полные загрузки,

иначе всё бессмысленно и зря».

 

Я даже стулья расставлял, но вот

опять твердил сердито и сурово:

«Что значат эти стулья, если снова

никто на них садиться не придёт?»

 

А за окном уже сгущалась тьма.

Часы листали долгие минуты.

Квартира пустовала. Атрибуты

застолья были мрачны, как тюрьма.

 

Я, видно, изнемог и занемог.

Какой-то шорох мне казался криком.

Я сдвинул мир одним прощальным кликом

и в новом мире прозвенел звонок...

 

 

 

 

Голос

 

Мне голос был...

кричали со двора

две юные весёлые девицы,

знакомые по прошлым выходным:

«Вставай, пойдём!»

Я встал и мы пошли.

 

Мне голос был...

кричал младенец-сын,

родившийся недавно мой мальчишка:

мол, что сидишь, давно пора гулять,

вставай, пойдём!

Я встал и мы пошли.

 

Мне голос был...

вернее, будет он

из тех краёв, откуда нет возврата,

он тихо скажет: «Что ж, пора идти.

Вставай, пойдём!»

Я встану и пойду.

 

 

 

 

 

Старая тетрадь

 

                   Я только петь и умирать умею

                                           Осип Мандельштам

 

Чему меня научит новый день,

сегодня начинающийся в полночь?

На улице давно исчезла тень

фонарная, но я не звал на помощь.

 

Какая помощь, если ночь бела́,

Нева тиха и город дремлет сладко?

Я позабуду праздники, дела —

всю суету... но старая тетрадка,

 

исписанная вдоль и поперёк,

напомнит мне о горестной науке

упрямых слов, лежащих возле строк,

смеющихся и не идущих в руки.

 

Чему меня научит эта ночь,

какие тайны приоткроет, если

решится мне, неспящему, помочь,

нашёптывая сладостные песни?

 

Чему научит старая тетрадь,

исчирканная так неосторожно?

Что я умею? — петь да умирать,

и значит — жить, пока ещё возможно.

 

 

 

 

 

Весна

 

Кому повем печаль мою? Весна

предложит мне обычные лекарства:

пьянящий воздух (впрочем, не для пьянства)

и раннюю побудку ото сна.

 

Потом предложит звонкую капель

и чуть зазеленевшие газоны,

и прочие весёлые резоны

предложит мне на март и на апрель.

 

Предложит под мелодию дождя

поговорить о праздничности мира,

о том, что даже старая квартира

наполнится, немного погодя,

 

и пеньем птиц, и солнцем в два окна —

лекарствами от зимнего дурмана,

чтоб я уже не повторял упрямо:

«Кому повем печаль мою?».

Весна...

 

 

 

 

 

Мелодия

 

                                              Г.К.

 

А говорят, в Австралии — весна,

сентябрь месяц — самое начало.

Во мне сегодня музыка звучала

осенняя спросонья и до сна.

 

День пробежал неведомый почти, —

какие-то дела, заботы, встречи.

Мелодия звучала. Даже вечер

не дал моей мелодии уйти.

 

Постель на полуночном рубеже

манила к простыне под одеяло.

Мелодия уставшая звучала,

как песня колыбельная уже.

 

И я впадал в заманчивую тишь...

Но вдруг, и сон и тишину калеча,

друг австралийский позвонил: «Ты спишь?

У нас — весна... Ну ладно, спи. До встречи!»

 

 

 

 

 

Утро

 

Хорошо в плену постельной лени

нежить тело лёгким полусном.

Утро. Осень. Наползают тени

серых туч, беременных дождём.

 

Поднимаюсь, начинаю снова

жить в миру, где серым тучам в лад

ветер завывает и сурово

бьётся в окна, сам тому не рад.

 

Выхожу, толкая смело дверь я,

вырываюсь в уличный проём.

Ветром разорённые деревья

плачутся о чём-то о своём.

 

Никуда не спрятаться, не деться,

не спасут ни зонт ни паруса, —

вот и славно! — значит, наконец-то

ливнем разродились небеса.

 

 

 

 

 

Уже декабрь...

 

Уже декабрь и, стало быть, зима,

а я ещё и осени не прожил,

всё суетился и сходил с ума,

не утеплил, как водится, дома

и зимний гардероб не преумножил.

 

Ещё меня волнует листьев медь,

не занесённых первым лёгким снегом.

Что остаётся? — только песни петь

об осени, поскольку я и впредь,

останусь непрактичным человеком.

 

Сентябрьский дождь, неблизкая гроза —

последний выдох прóжитого лета,

желтеющих деревьев чудеса

и слышимые мною голоса

звучащие — и Пушкина, и Фета.

 

Я всё ещё в осеннем мире том,

где мне знакомы улицы и лица,

где стынет мой неутеплённый дом

и птицы улетели... и потом

не каждая сумеет возвратиться.

 

 

 

 

 

Снег идёт...

 

Снег идёт и я иду,

мир движением тревожу,

не меняя на ходу

шаг, пальто, рубашку, кожу.

 

Не кончается пока

это снегопредставленье.

Я иду наверняка,

не теряя направленье.

 

То ли цель меня манит,

то ли нет заветной цели?

Снег идёт, стеной стоит.

Город виден еле-еле.

 

Заметённые, странны́

городские силуэты.

Снег идёт моей страны.

Снег идёт моей планеты.

 

Ни дороги, ни следа —

Землю, что ли, укачало?

Я иду, идут года,

снег идёт.

Зима...

Начало...

 

 

 

 

 

Рассказ

 

Начинаю я рассказ

с робких слов, с неясных фраз,

с непонятных строчек,

с запятых и точек.

 

Продолжаю я рассказ

чётко, строго, без прикрас,

выставляя строчки

строем на листочке.

 

Чем закончу я рассказ

в эту ночь и в этот час?..

 

Спит жена, уснули дети,

звёзды смотрят свысока.

Мой рассказ на этом свете

не кончается пока.