Ключевые слова и понятия. – Мадригал: стихотворный комплимент с долей иронии, в данном контексте – сочувственное отношение к рабам творчества. Маргинал: человек, волей или неволей оказавшийся за рамками установленных правил, вне своей социальной группы, по сути, – изгой. Гамадрил: примат рода павианов; в переносном смысле – плохой человек, не гнушающийся однополых связей; в непредвзятом смысле – посмотрите на себя в зеркало.

Речь пойдёт не об антропоидах, и вообще не об антропологии. Ограничимся поэтами, чьё творчество обусловлено проблемами самоопределения. Начнём с русско-еврейских бедолаг. Почему? Потому, что они типичны для любого времени года и для любой эпохи. Ксенофобия и её разновидность антисемитизм – фундаментальная проблема социальной психологии. Человек, испытывающий дискомфорт в обществе, мечется между желанием быть как все и желанием сохранить свою индивидуальность. Так возникают антисоциальные психопаты или самоутверждающиеся в творчестве.

Без натяжки, поэтов можно отнести к незрелым личностям, то есть – к детям. Не о них ли писал детский психолог В. В. Зеньковский, не об их ли проблемах? – “Они связаны с непрерывным взаимодействием с окружающей средой – и пока наше общество полно глубоких моральных и социальных противоречий, для наших детей необычайно труден путь цельного этического развития”. Нет сомнений в том, что национальные проблемы в обществе являются особенно противоречивыми.

Все мы балансируем на межнациональной грани. На этой грани ярко высвечиваются одарённые личности. О конформных и равнодушных здесь речь не пойдёт, как и о свиньях, у которых проблем нет, пока есть тёплая лужа. Да и творчество её – шмоток сала, а с чесночком и солью – привет застолью! Потому и чураются свиней ортодоксальные евреи. Ортодоксальные личности уверены в себе. Расхлестанные души не ортодоксальны.

 А ведь было всё просто: организм в благоприятной среде – выживание, стадо в своём ареале – выживание, толпа вооружённых – выживание. А что делать особям? Особенно тем, чья самооценка не превратилась в ксенофобию и чванство.

На заре цивилизации великие люди страдали из-за чепухи. Гомер, по свидетельству Алкея Мессенского, повесился, не сумев разгадать загадку о том, что имеют в виду рыбаки, говоря: “что найдём отбросим, что не найдём – уносим”. А ответ был простой: “вши"… Эмпедокл, согласно легенде, бросился в кратер Этны потому, что не смог понять природу вулканов… Но всё это было задолго до нашей эры.

Теперь сплошная разрозненность: теперь мы знаем, что своя рубашка ближе к телу, а где душа у этого тела, не знаем, и отчаянно ищем. Времена меняются, меняются и причины страданий. А цель одна: определиться.

Попытаемся, хотя бы умозрительно, прикоснуться к страдалице душе, для которой творчество – эфемерная рубашка.

И, всё-таки, евреи… “Кругом одни евреи”. Но, евреи ли те, которых я взял в пример?

И ещё: почему именно поэты? Потому, что в стихах наиболее ясно представляется личность и душа, какими бы замороченными они небыли. Потому, что без откровенности нет поэзии. Потому, что читатель находит в её заморочках сочувствие и взаимопонимание.

 

Александр Сергеевич Пушкин (1799 - 1830). Прежде, чем говорить о корнях российского поэта, лежащих в основе его личностных особенностей, упомяну вкратце исторические сведения.

 1. В Танахе упоминается о встрече эфиопской царицы Савской с царём Соломоном в Иерусалиме.

 2. Согласно предания еврейской общины (“Бета Исраэль” – дом Израиля) в Эфиопии, царица по возвращению родила Менелека, от которого и образовалась эта община.

 3. Менелек, ставший царём царей Менелеком Первым, побывал в Иерусалиме, повстречался с отцом и вернулся в Эфиопию в сопровождении Азарии – сыном первосвященника Цадока и ещё двенадцатью старейшинами с семьями.

 4. История Эфиопии (Абиссиния, Эритрея) характерна перманентными сменами конфессий: язычество, иудаизм, христианство, ислам.

5. В период 15-17 веков в Эфиопии властвовали иудейские князья.

6. Один из них, Ибрагим, в 7-летнем возрасте, был увезён турками и подарен русскому царю Петру Первому. Ибрагим был крещён в г. Вильно, назван Абрамом Петровичем, получил европейское образование. Он был прадедом Пушкина.

А теперь, – ближе к делу. Царь Николай Первый пожаловал Пушкину младшее звание камер-юнкера. В лицее и в петербургских салонах ему давали различные клички: за происхождение – “африканец”, за то, что писал стихи на французском языке лучше, чем на русском, – “француз”, за живость и дерзость, – “обезьяна”, “тигр”, “егоза”, “сверчок”.

Многообразие Пушкина не рассеивало внимание антисемитов, им достаточно было считать его африканцем. Тем более, что гордые славяне не допускали мысли о том, что Пушкин, может быть презренного рода. Как, впрочем, и Иисус Христос.

Одно дело – общество, другое – личность. Индивид культивирует свои корни, чтобы питаться спелыми плодами самости. Как, впрочем, и в раю: судьбоносен незрелый плод познания добра и зла. Оскомина остаётся на всю жизнь. Всем – жратва, одному – оскомина.

Возникает вопрос: легко ли было жить смуглому и эмоционально неуравновешенному камер-юнкеру в чопорном обществе белокожих? Это только в сказке гадкий утёнок мог почувствовать кровную связь с белыми лебедями. Русский, негр, грек. Но не еврей же!

Поиск самоидентификации даром не обходится. Первый язык, который выучил арапчонок, был французский. Первое стихотворение написал на русском: “Сашино пузо хочет арбуза”. Маргинальность и чувство изгоя требовали сатисфакции. Отсюда – спасительное творчество. Отсюда – уверенность в том, что его будут чтить не только тунгусы и калмыки, но и “гордые внуки славян”, которые скажут: “Пушкин – это наше всё”. Отсюда – страстность. Отсюда – тридцать вызовов на дуэль, последняя из которых оказалась смертельной.

Не об этом ли изгое писал М. Ю. Лермонтов?

  Что ищет он в стране далёкой?

  Что кинул он в краю родном?

А. С. Пушкин не кинул, но мучительно искал сам себя, свою душу. Он не искал во Франции, не искал и в России. Он находил себя в творчестве. Отсюда – роман “Арап Петра Великого”. Отсюда – безуспешное изучение иврита для того, чтобы перевести “Книгу Иова”, отсюда – интерес к судьбе “блудного сына”, “вечного жида”, и вообще, частое обращение к иудейской тематике, то в серьёзной, то во фривольной манере.

В поэме “Гаврилиада” поэт не только шутит, но и кощунствует, описывая эротические страсти святой девы Марии, которую легко совратили три сущности:

                                 … Усталая Мария

  Подумала: “Вот шалости какие!

  Один, два, три! – как это им не лень?

  Могу сказать, перенесла тревогу:

  Досталась я в один и тот же день

  Лукавому, архангелу и богу”.

От Пушкина досталось и “седому старику, плохому столяру и плотнику”, – “опекуну” родившегося неизвестно от кого малютки (теста на ДНК в те времена не было):

  Как многие, Иосиф был утешен,

  Он пред женой по-прежнему безгрешен,

  Христа любил как сына своего,

  За то господь и наградил его!

Зигмунд Фрейд любил анализировать оговорки пациентов. А Пушкин давал много поводов для любознательных аналитиков. В той же Гаврилиаде он путает Марию с Еленой, угрожает “крылатому Гавриилу”, что если он в Елене не “зажжёт любви желанья” к поэту, то поэт пойдёт молиться сатане; и в тоже время умоляет сатану: “даруй ты мне беспечность и смиренье, … спокойный сон, в супруге уверенье, В семействе мир…”.

Интересно, что сказал бы Фрейд, прочитав стихотворение Пушкина одному из своих приятелей? В стихе он обмолвился о своей музе:

  Придворный тон её пленил.

  Её всевышний осенил

  Своей небесной благодатью –

  Она духовному занятью

  Опасной жертвует игрой.

  Не удивляйся, милый мой,

  Её израильскому платью,

  Прости ей прежние грехи –

  И под заветною печатью

  Прими опасные стихи.

Спрашивается, какую из многочисленных муз он имел в виду? Мельпомену? Эвтерпу?

Насколько я помню, в его любовных похождениях евреек не числилось, а тем более святой девы Марии. Возможно, израильское платье музы мелькало в его подсознании, в то время как сотни платьев, за которыми он бегал в реальной жизни, приземляли его и провоцировали на суету.

Помимо  всех  его  слабостей,  он был суеверен. Считал талисманом своего дара перстень-печать, подаренный ему княгиней Воронцовой, и никогда не снимал его с пальца. Витиеватая гравировка на “печатке” казалась ему мистическим заклинанием. Много позже, при переводе с иврита, “заклинание” оказалось, всего лишь, удостоверением личности некоего СИмхи, сына рава Йосэфа. Кто знает, может быть, еврей СИмха (на русском –  симхА – радость), действительно сопутствовал Пушкину, пока житейская суета не победила гениальность.

При жизни человеку не чуждо человеческое. Но в предчувствии смерти, Пушкин завещал изобразить на “рукотворном памятнике” православный крест и иудейский магендавид.

У каждой личности свой диапазон души, и чем он шире, тем больше заблуждений.  От меланхолии Пушкина спасал холерический темперамент и детская непосредственность. Он часто злословил, но ещё чаще шутил. Закончив трагедию “Борис Годунов”, он в письме своему другу Петру Вяземскому воскликнул: “Ай да Пушкин! Ай да сукин сын!”.  Милая обезьянка для женщин, тигр-дуэлянт для мужчин. Создатель русского языка для славянской нации, многогранный маргинал для себя. Царскосельский Иван Сусанин…

 

 

Семён Яковлевич Надсон (1862 - 1887). Мать русская, отец еврей. Находился под опекой  юдофобской родни. Славянофил и христианин в реальной жизни, в глубине души еврей, хоть и не по hалахе. Летом 1882 года, снимая со своим приятелем, армейским офицером и литератором И. Л. Леонтьевым-Щегловым дачу в Павловске, Надсон услышал антисемитские разглагольствования. По свидетельству самого Щеглова, Надсон привстал с постели, бледный, как мертвец, и с лихорадочно горячими глазами, произнёс: “Вы хотели знать тайну моей жизни? – Извольте, я еврей”, и устремил растерянный взгляд, ожидая увидеть выражение ужаса. Приятель-юдофоб поспешил утешить встревоженного поэта: “вы похожи на еврея так, как я на англичанина… – мать ваша русская, воспитывались вы и выросли совершенно русским человеком”.

В своё время И. А. Гончаров, когда-то почитаемый мной писатель, ворчал: “…разные Вейнберги, Фруги, Надсоны, Минские… – космополиты-жиды, может быть, и крещёные, но всё-таки по плоти и крови  оставшиеся жидами… Воспринять душой христианство они не могли; отцы и деды-евреи не могли воспитать своих детей и внуков в преданиях Христовой веры, которая наследуется сначала в семейном быту, от родителей, а потом развивается и укрепляется учением, проповедью наставников и, наконец, всем строем жизни христианского общества”. Гончаров был прав наполовину: вторая половина пряталась в подсознании Надсона, и рвалась наружу. За два года до смерти вырвалось-таки из души:

  Я рос тебе чужим, отверженный народ,

  И не тебе я пел в минуты вдохновенья,

  Твоих преданий мир, твоей печали гнёт

  Мне чужд, как и твои ученья.

  И если б ты, как встарь, был счастлив и силён,

  И если б не был ты унижен целым светом, –

  Иным стремлением согрет и увлечён,

  Я б не пришёл к тебе с приветом.

Подобное откровение случайно, двусмысленно и похоже на бормотание спросонок. Страх причастности к отверженному народу, отчуждение от счастья и силы избранного народа, – откровение изгоя, занимавшего в его душе крохотное пятнышко. Еврейские темы вытеснены из его творчества во тьму подсознания. Иногда он обращался к своей музе с неосознанной надеждой исповедаться, найти какие-то ответы. Но ясное сознание оберегало его, переключая на шутливый тон. И тогда появлялись легковесные строки вполне земной “музе” Лидии, жившей в Финляндии:

  На мысе Куза муза мызы

  Сидит и смотрит в небосклон,

  И блеском неба синей ризы

  Взор юной девы восхищён.

 

  А в душной каменной столице,

  Ни муз, ни мыз где нет как нет,

  При грустной мысли о больнице

  Клянёт свой век один поэт.

 

  И грезится душе поэта,

  Что сбросил он печали груз

  И мчится быстро, как комета,

  На мызу Кузу, мызу муз.

Непосредственной причиной смерти Надсона был туберкулёз, осложнённый воспалением мозга. Наряду с этим, писатели-современники говорили о метафорической смерти поэта на “дуэли” с публицистом Виктором Бурениным, устроившем ему антисемитскую травлю.

А отношение к страданиям Иисуса было совсем не еврейским. В короткой поэме “Иуда” Надсон писал:

  Христос молился… Пот кровавый

  С чела поникшего бежал…

  За род людской, за род лукавый

  Христос моленья воссылал;

  Огонь святого вдохновенья

  Сверкал в чертах его лица,

  И он с улыбкой сожаленья

  Сносил последние мученья

  И боль тернового венца.

По-видимому, “боль тернового венца” он испытывал сам. Боль раздвоенности… Боль космополита и маргинала. Отсюда и недосказанность по адресу своего ближнего:

  Он мне не брат – он больше брата:

  Всю силу, всю любовь мою,

  Всё, чем душа моя богата,

  Ему я пылко отдаю.

  Кто он – не знаю…

Это он написал за год до смерти. Как это похоже на исповедь блудного сына!.. Но до настоящей исповеди нужно созреть, переболеть себя, подвести итоги. Надсон не дозрел: из глубокого забытья он обращается не к себе, не к читателю, не к исповеднику:

  И музе молвил я: приди и выручай.

  Приди, чтоб что-нибудь осталось бы мне в мире,

  Чтоб хоть в тебе, мой друг, и в позабытой лире

  Я б отыскал на миг обетованный край.

Но у поэтов, как и у всех смертных, включая евреев, нет на Земле обетованного края. Есть только тоска по нему. И то не у всех. Надсон нашёл его под землёй. И мы найдём… Но маргинальная поэзия остаётся потомкам, живущим на земле. На земле, где откровенность крайне субъективна. Ни одно существо на земле, овладев ассоциативным мышлением, не позавидовало бы человеку, а тем более поэту. Животному – жизнь, человеку – быт.

  Зачем ты призван в мир? К чему твои страданья,

  Любовь и ненависть, сомненья и мечты

  В безгрешно-правильной машине мирозданья

  И в подавляющей огромности толпы?..

Кто  сможет  отличить  толпу  евреев,  как  и  любую  национальную  толпу,  от  “безгрешно-правильной машины мирозданья”, придуманной Библией? Кто сможет отличить Искусство от Естества? – Только раб истины. А Надсон был ещё и рабом своей потерянной души.

 

 

Осип Эмильевич Мандельштам (1891 - 1938) Родился в Варшаве. Крещён в Выборге (Финляндия) в возрасте 20 лет, что позволило ему тогда же поступить в Петербургский университет.

 Я причалил и вышел на берег седой и кудрявый;

Я не знаю, как долго, не знаю, кому я молился…

Неоглядная Сайма струилась потоками лавы,

Белый пар над водою тихонько вставал и клубился.

 

Северная Пальмира. Лучи любви и надежды, неуютность и неприятие.

  Мне холодно. Прозрачная весна

  В зелёный пух Петрополь одевает,

  Но, как медуза, невская волна

  Мне отвращенье лёгкое внушает.

Неуютно поэту по принципу “хорошо там,  где нас  нет” … Нет у него ни места жительства, ни своевременности.

  Нет, никогда, ничей я не был современник:

  Мне не с руки почёт такой.

  О, как противен  мне какой-то соименник –

  То был не я, то был другой.

Маргинальность – потерянность, а цена за неё, – откровенность творчества:

  О, как же я хочу,

  Не чуемый никем,

  Лететь вослед лучу,

  Где нет меня совсем.

Не находя себя под “заходящим солнцем”, поэт часто ориентируется на Рим с его историей и культурой, но при этом остаётся амбивалентным: с одной стороны “Не город Рим  живёт  среди  веков,  а  место  человека во Вселенной”, а  с другой, без вечного Рима “…презрения достойны, как жалкий сор, дома и алтари”. Но и Риму он предпочитает Петербург с его Исаакиевским собором. Именно туда “влечётся дух в годины тяжких бед”.

А, между прочим, собор  назван именем Ицхака, сына Авраама… Нет, не в этом соборе Авраам собирался пожертвовать Ицхака Богу. Он слишком далёк от моральных истоков.

Как быть с национальностью и космополитизмом? Продолжать расплачиваться за чувственную душевность, надуманную духовность, даже, за кошмарные сновидения детства?

  Благодати не имея

  И священства лишены,

  В светлом храме иудеи

  Отпевали прах жены;

  И над матерью звенели

  Голоса израильтян.

  Я проснулся в колыбели,

  Чёрным солнцем осиян.

Быть космополитом не легко.  Изгой  с чувством оскорблённого достоинства опасен сам для себя. Публично расплатившись с А. Толстым театральной пощёчиной, Мандельштам вряд ли был удовлетворён. Писательская среда была шокирована поступком коллеги: “еврей дал пощёчину графу!”. По свидетельству Исайи Берлина Ахматова со слезами на глазах отреагировала, назвав Толстого интересным писателем, негодяем, способным на всё, отвратительным антисемитом. И добавила: “он был причиной смерти лучшего поэта нашего времени”. Интересно то, что, не будучи антисемиткой, Ахматова считала христианина Мандельштама евреем. Говорят, что бьют не по паспорту. Да, но не по морде, а за национальную мимикрию. Бьют чужаков. И причин для смерти всегда достаточно. Достаточно было предсказать: ”Будет губить разум и жизнь Сталин”, чтобы сгинуть в ГУЛАГе.

Исповедуемо ли отчаянье поэта, преследуемого тираном? В кровавом 1937 году, уже находясь в ссылке, он написал “Оду Сталину”:

  И я хочу благодарить холмы,

  Что эту кость и эту кисть развили:

  Он родился в горах и горечь знал тюрьмы.

  Хочу назвать его, – не Сталин – Джугашвили!

Гений и злодейство не существуют друг без друга, как сердце и голова. А их совместное творчество – нам наука. Хотя, и не впрок.

 

 

Шейнкман Мотл Аронович (1903 - 1964). Родился в Екатеринославе. В детстве учился у талмудиста, затем в гимназии. Будучи подростком, с приходом большевиков, купился на обещанные свободы, начал писать стихи. На первый гонорар купил буханку белого хлеба. Стал комсомольцем. В угоду общественному поветрию сменил паспортные данные. С тех пор до смерти оставался Михаилом Аркадьевичем Светловым, преданным советско-российским идеалам.

Нет, он не был догматиком. Принятая коммунистическая религия не мешала ему оставаться изгоем. Ни паспортные данные, ни бытовое пьянство, не породнили его с русским народом. Более того, вечный комсомольский задор удачно сочетался с критическим  отношением  к  власти.  Поэт  не  был репрессирован, хотя опасно высказывался по адресу компартии: “она переродилась, ничего общего с пролетариатом не имеет”; “пребывание в партии превратилось в тягость, там всё ложь, лицемерие и ненависть друг к другу, но уйти из партии нельзя. Тот, кто вернёт партбилет, лишает себя хлеба, свободы, всего”. Он не только “злословил”, но и был остроумным. И, вместе с тем: душа комсомольца, ордена и медали военного корреспондента, зарплата преподавателя московского литинститута. Ну, как же! “Он хату покинул, пошёл воевать, чтоб землю в Гренаде крестьянам отдать”. И никто не укорил его за плохое знание географии: Гренада – остров в Карибском море, а Гранада – город в Испании, ради которой комсомольцы покидали свои хаты.

Светлов был прекрасным поэтом, владел поэтическим русским языком. Посмертно ему была присуждена Ленинская Премия. Но оставался своим среди чужих и чужим среди своих. Да, он славил геройскую гибель советских патриотов, даже, о чекисте написал с симпатией (в стихотворении “Пирушка”):

  Пей, товарищ Орлов,

  Председатель Чека.

  Пусть нахмурилось небо,

  Тревогу тая, –

  Эти звёзды разбиты

  Ударом штыка,

  Эта ночь беспощадна,

  Как подпись твоя.

Но, не пряталась ли в глубине души Мотла Шейнкмана боль за смерть и прах других людей, других отцов, из других миров. Он, как литератор, не мог не слышать Тиля Уленшпигеля: “пепел Клааса стучит в моё сердце”. Наверно, слышал, иначе не вырвалась бы наружу эта щемящая боль:

  Потому я редок смехом,

  в том моя неизбывная мука,

  что от деда далеко уехал

  и навряд ли доеду до внука.

Михаил Светлов и Мотл Шейнкман… Единство противоположностей личности. Тщетная попытка воссоединиться, хотя точки соприкосновения давали о себе знать и грозили коротким замыканием.

Кто бы мог подумать, что антисемиты, обвиняющие евреев в спаивании русского народа, были по-своему правы: в ту пору евреи Польши и Украины зачастую владели кабаками (на немецком, идиш, польском, украинском – шинками). Шейнкман – шинкарь. Кто из предков Михаила Светлова спаивал русскую нацию? Вряд ли автор Гренады знал об этом, но в потёмках подсознания ему что-то мерещилось. И так остро хотелось куда-то доехать, что из потёмок неизвестности рождались стихи.

Так, вытесненные из повседневности и из сознания проблемы, превращались в поэзию. Дар искусства – избегать угрызений совести. Но избежать не удаётся…

 

 

Высоцкий Владимир Семёнович (1938 - 1980). Родился в Москве. Отец – еврей, мать – русская.  Артист,  бард,  поэт. По паспорту – русский, считал себя русским, но не только не скрывал кровного родства с евреем, но и часто обращался в своём творчестве к еврейской теме.

Предки Высоцкого представляли собой взрывоопасную смесь, смесь достаточную для того, чтобы называться маргинальностью. Дед по отцу, Вольф Шлёмович Высоцкий, стеклодув, окончивший три институтских факультета, был женат на Деборе Овсеевне Бронштейн. Дед по матери, Максим Иванович Серёгин почти всю жизнь проработал швейцаром.  Был  женат  на Евдокии Андреевне. От их дочери Нины и сына Высоцких Семёна  родился  Володя,  творчество  которого,  в  последствии,  будет  справедливо  признано “частью генетического кода каждого россиянина”. Но, до такого “кода” надо было дорасти. Отец на фронте полюбил другую женщину, Евгению Степановну, в семью не вернулся. После развода мать Володи вышла замуж, но отношения в семье не сложились, и отец отсудил сына. Два года новая семья проживала в Германии, куда отец был командирован некими органами. Мачеху Володя называл “мамой Женей”.

С раннего возраста Владимир Высоцкий жил полновесной советской жизнью: коммунальная квартира, Сталинские репрессии, голод и бомбёжки во время войны, уголовщина.  О первых годах жизни он написал большую “Балладу о детстве”:

  И било солнце в три луча,

  Сквозь дыры крыш просеяно,

  На Евдоким Кириллыча

  И Гисю Моисеевну.

  Она ему: “Как сыновья?” –

  “Да без вести пропавшие!

  Эх, Гиська, мы одна семья –

  Вы тоже пострадавшие!

  Вы тоже – пострадавшие,

  А значит – обрусевшие:

  Мои – без вести павшие,

  Твои безвинно севшие”.

В школе учился хорошо, поступил по совету отца в инженерно-строительный институт, но через полгода, по желанию, перевёлся в театральный. Наконец-то появилась возможность  выплеснуть  свои  страсти  на  публику, это когда вокруг глухая стена, за которой нет лиц, а только рукоплескания. И тогда Высоцкий становился Гамлетом, или африканским князьком из фильма “Сказ о том, как царь Пётр Ибрагима женил”, или Хлопушей Есенинского “Пугачёва”. Как артист и как маргинал, он не мог найти самого себя:

  У меня было сорок фамилий,

  У меня было семь паспортов,

  Меня семьдесят женщин любили,

  У меня было двести врагов.

  Но я не жалею!

С кем только он себя не идентифицировал! И с уголовниками, и с альпинистами, и с алкашами, и с героями, и, даже, с евреями. Но до общего знаменателя не дошёл.

 “А в остальном, прекрасная маркиза, всё хорошо” … А как иначе спрячешь тоску по белому свету?

  Протопи ты мне баньку по белому,

  Я от белого свету отвык.

  Угорю я, и мне угорелому

  Пар горячий развяжет язык.

Оглушая себя зельем, он не мог разобраться, от какого угара, какой горячий пар может развязать ему язык. От алкогольной горячки до горячки маргинала один шаг. Один вой.

  …теперь я проснулся от длительной спячки,

  От кошмарных ночей — и вот снова дышу,

  Я очнулся от бело-пребелой горячки —

  В ожидании следующей снова пишу!

В отличие от среднестатистического россиянина, пьяный Высоцкий отличался добротой и дружелюбием. Но, будучи трезвым, становился отчаявшимся бунтарём, восстающим против лжи и сделок с совестью:

  Я не люблю открытого цинизма,

  В восторженность не верю, и ещё,

  Когда чужой мои читает письма,

  Заглядывая мне через плечо.

Да, по биологической матери Нине и по мачехе “маме-Жене” он был русским, но какая-то заноза мучила его душу, и какое-то поветрие тормошило эту занозу.

  Но тот же алкаш мне сказал после дельца,

  Что пьют они кровь христианских младенцев;

  И как-то в пивной мне ребята сказали,

  Что очень давно они бога распяли!

  Им кровушки надо - они по запарке

  Замучили, гады, слона в зоопарке!

  Украли, я знаю, они у народа

  Весь хлеб урожая минувшего года!

  По Курской, Казанской железной дороге

  Построили дачи, живут там как боги…

  На всё я готов: на разбой и насилье, –

  И бью я жидов, и спасаю Россию!

Автор не мог спасти Россию. Не мог спасти и себя.  Поиск  самоидентификации  аукнулся ему позже: внук и внучка эмигрировали в США, причём, внучка Наталья приняла иудейство, вышла замуж за ортодоксального иудея и родила семерых детей… Каково им будет искать свои корни?..

Неоднозначный, с оголёнными нервами, Высоцкий не мог быть евреем, но и быть русским ему было невмоготу. А быть космополитом и маргиналом дорого стоит. Такое ни творчеством, ни популярностью не окупается. Особенно, когда остаёшься наедине с самим собой, да ещё на краю пропасти.

 

***

 

Список пылающих в аду земной жизни можно продолжать до бесконечности. Это не только поэты и “Иваны, не помнящие родства”, но, в большей или меньшей мере, каждый из нас. Жить в луже даже бомжам не хочется. Жить в облаках не каждый может. А между лужей и облаками обывательщина. Мы с вами… Правда, иногда рыпаемся и бунтуем.

А СИмха из небытия радуется. Нет ему никакого дела ни до Пушкина, ни до Высоцкого. Он живёт в многообразии единства. Он  уже  вне  перстня,  вне  хомута, вне житейского круга, вне петли висельника. При жизни Пушкина он грелся на его пальце, а потом растворился во времени. Его весёлое имя осталось в памяти досужих литературоведов.

В начале этих заметок я упомянул Гомера и Эмпедокла, как пример человеческих смертоносных  страстей.  Пример  причин  и  следствий  человеческих слабостей. Вся история эволюции – история поисков самооценки каждой особи, поисков душевного покоя. Отсюда – желание исповедаться.

Времена душ… Души времён… Тщедушие душ… Попытка умиротворения в душах.  Творчество не панацея. У каждого своя субъективность. Уровень творчества зависит не только от таланта, но и от нечего делать, от скуки, от куража. А ещё – востребованность.

Приведу для примера массовой востребованности несколько известных поэтов – французов, которые оказались рядом на книжной полке.

Французские критики называли Гийома Аполлинера “поэтом для поэтов”. Вот всего лишь одно из многих его “Стихотворений”:

  Он вошёл.

  Уселся на стул.

  Он не смотрит на красноволосое пламя,

  Загорается спичка.

  Он встал и ушёл.

Если это – душевная боль, то уж лучше испытать её в кратере Этны. Если это – элитарное эстетство, то  уж  лучше соблазнять  хитроумных  Одиссеев  пением сирен.

Шарль Бодлер, анархист-бунтарь, переполненный ненавистью к уродству жизни, не искал порядок в своей душе. Больше того, он отказывался от поиска.

  Словно буря, всё то, что дремало подспудно,

  Осадило мой разум, и он отступил.

  И носился мой дух, обветшалое судно,

  Среди неба и волн, без руля и ветрил.

Если это – протест анархиста, то анонимный, безадресный, глубоко подспудный. По сути – страдание-констатация,  декларация  отчуждения  ото всего на свете. Потерянность…

Поль Верлен – одиозная личность во Французской литературе: частые переезды в Европе, конфликты с полицией, сомнительные половые связи и, вместе с тем, талантливый поэт. Импрессионист-символист с холерическим темпераментом. Казалось бы, такой тип мог бы быть примером разобщённости и маргинальности. Но о чём он печётся?

  Как-то особенно больно

  Плакать в тиши ни о чём.

  Плачу, но плачу невольно,

  Плачу, не зная о чём.

Если это – плач мужчины, то и плач любого: ребёнка, женщины, Квазимодо, крокодила… На какого читателя Верлен рассчитывал? На такого, который через полвека, сядет в трамвай, откроет его томик и закроет при очередной остановке? Возможно, будь автор французом с примесью марокканской крови, его плач в тиши имел бы какое-то содержание.

В мире поэтов не счесть. Желающих найти сочувствующих много больше. А что говорить о печатных изданиях? Бумага терпит.

Здесь хочется отвлечься от маргинального национализма.  Японская поэзия… Японское самовыражение. Краткие, насыщенные тонкими чувствами и ассоциациями хокку и танка, адресованы любой человеческой душе. Возможно, это и есть настоящая поэзия.

Фудзиара Киёскэ:

  О этот мир, печальный мир и бренный!

  И всё, что видишь в нём и слышишь, – суета.

  Что эта жизнь?

  Дымок в небесной бездне,

  Готовый каждый миг исчезнуть без следа…

Басё:

  Летние травы!

  Вот они, воинов павших

  Грёзы о славе…

Ёсано Акико:

  Сказали мне, что эта дорога

  Меня приведёт к океану смерти,

  И я с полпути повернула вспять.

  С тех пор всё тянутся передо мною

  Кривые, глухие, окольные тропы…

Исикава Такубоку:

  На песчаном белом берегу

  Островка

  В Восточном океане

  Я, не отирая влажных глаз,

  С маленьким играю крабом.

Конечно, на японской поэзии свет клином не сошёлся. Приведу простенькие стихи, написанное в Новосибирске моей первой профессиональной читательницей Елизаветой Константиновной Стюарт. Я не знаю когда и в каком поколении эта поэтесса обрела шотландские гены.  Но не в этом дело. Обрусела. Сопротивлялась большевистской промывке мозгов. Бескомпромиссно защищала Анну Ахматову, когда её подвергали остракизму. А главное – сохранила человечный космополитизм.

  Мне любо мгновение это,

  Когда утолиться спеша,

  В волненье другого поэта

  Моя заглядится душа.

И:

  А вот теперь сразил покой –

  Всё то, что пело, что болело,

  Вдруг обернулось слепотой,

  И глухотой, и немотой,

  Сковало душу мне и тело…

  А травы за окном растут,

  И дождь порой стучит о крышу,

  И с криком ласточки снуют…

  А я не вижу! Я не слышу!

 Да, нет покоя живущей и творящей душе. И нет жизни, когда глохнет душа. А душа глохнет, когда вырывается из подсознания невнятный шёпот.

Родиться, чтобы страдать? Родиться, чтобы носить кличку гомо сапиенса и при случае вспоминать глупость М. Горького: “человек звучит гордо!”? И умереть с чувством гордости?

А всего-то навсего, – человек, сотворённый по образу и подобию Бога, нуждается в жалости и милосердии. Особенно, когда шёпот подсознания совпадает с написанным словом. Бог, завершая своё очередное творение, был доволен. Завершив свои земные дела, будет ли доволен собой человек? Неужели наши дальние потомки продолжат волочить за собой хвосты, облепленные чужеродным репейником?

Век живи, век учись, а когда помрёшь, станешь образом и подобием совершенства. Но в этой перспективе человечьим духом не пахнет. В ином мире нет нашей чувственности.

 

 P.S. В русском языке существует слово откровение. По В. Далю, – откровенность – “прямота, чистосердечие и прямодушие, задушевность, любовь к истине”. Даль связывает это слово с открыванием. Я не лингвист. Но как навязчиво напрашивается ассоциация со словом кровь! Не от крови ли откровенность?

Обратимся к древним источникам знаний. В Торе психика имеет пять уровней совершенства: от животной души до её высшего, неплотского уровня единения с Мировым Сознанием. В отношении четырёх уровней сказано: “Кровь – это душа” (“Дварим”, 12.23). Об этой связи существует много комментариев знатоков Торы и Каббалы.

Вот и подумайте: насколько неисповедимы человеческие души, как беззащитны эти мелькающие светлячки в ознобе бытия!