Название эссе отсылает к евангельскому эпизоду конфликта между двумя сёстрами - Марфой и Марией. «Пришёл он (Иисус) в одно селение, здесь женщина, именем Марфа, приняла его в дом свой. У неё была сестра, именем Мария, которая села у ног Иисуса и слушала слово его. Марфа же заботилась о большом угощении и, подойдя, сказала: Господи! или тебе нужды нет, что сестра моя одну меня оставила служить? Скажи ей, чтобы помогла мне. Иисус же сказал ей в ответ: Марфа! Марфа! Ты заботишься и суетишься о многом, а одно только нужно. Мария же избрала благую часть, которая не отнимется у неё».

 

Это эссе впервые было опубликовано в парижском эмигрантском еженедельнике «Русская мысль» в далёком уже 1982 году. Один из моих приятелей, успевших к тому времени уже эмигрировать, написал об этой публикации так: «Твоя статья наделала здесь много шума. Марфы возмутились». Не удивлюсь, если и сейчас, спустя сорок лет, возмутятся и нынешние Марфы.

 

 

1

Человек устроен так, что ему непременно нужно оправдывать своё существование, определять смысл своей жизни. Человеку нужно приобщиться к более надёжной и весомой реальности, чем поток его индивидуальных ощущений, ухватиться, так сказать, за столп истины, чтобы обосновать и оправдать свою жизнь,  рассыпающуюся  без такого обоснования в хаотическую бессмысленность. И нет для творческого человека ничего более естественного, чем обнаружить искомую реальность в феномене культуры. Приобщиться к культуре, войти хотя бы ничтожным атомом в её великое тело, влиться малой каплей в её безбрежный океан - для многих в этом заключается великое утешение, оправдание собственной деятельности, да и самой жизни.

 

Но существует и другая точка зрения, религиозная, призывающая «не любить мира и того, что в мире». Согласно этой точке зрения человек в мире - странник, и поэтому ничто в мире - не только плохое, но даже и хорошее - не должно его к себе привязывать. Всей своей душой должен человек стремиться к своему истинному отчеству - к Царству Небесному, которое «не от мира сего». Это стремление должно быть лейтмотивом всей его жизни. В отличие от Марфы-культуры, которая заботится и суетится о многом, Мария-религия указывает нам на единственно нужное нам: единое на потребу.

 

Культурное и религиозное мировоззрения - антагонисты. Культура стремится поглотить религию, низвести её до этического механизма, регулирующего социальное поведение людей. С точки же зрения религии, культура вся кесарева, то есть целиком принадлежит царству необходимости, так что «уповать» на неё, то есть возлагать на неё свои окончательные надежды - бессмысленно. Культура, как и весь мир, нечто преходящее.

 

Существует, впрочем, и третья точка зрения, синкретическая, согласно которой «кесарево» и «Божие» примиряются между собой, ибо Бог, будучи с одной стороны абсолютно трансцендентным миру, с другой стороны имманентен ему. В этом случае, конечно, никакого трагического антагонизма между религией и культурой не будет. Беда только, что такую примиренческую позицию легче декларировать, чем обосновать. Благодушный синкретизм с человеческим лицом настолько уверенно потчует нас сентенциями типа «и ты прав - и ты прав», что так и тянет проверить, на  самом  ли деле всё здесь в полном порядке. Такая проверка не должна никому показаться оскорбительной, мы ведь проверяем в конце концов лишь  самих себя.  Да и вообще, полезно  время  от времени перетряхивать наши «человеческие, слишком человеческие» ценности. Всё дальнейшее будет читателем понято неправильно, если он увидит в нём критику культуры как таковой. Такого рода критика  была бы совершенно бессмысленной, потому что культура есть данность, которая от нас совершенно не зависит. Критике здесь подвергается не сама культура, а только лишь наше отношение к ней как спасающей инстанции.

 

2

Функцию «спасающей инстанции» в принципе может выполнять не только культура. Это может делать любое занятие, любое хобби. «Иногда Пьер вспоминал о слышанном им рассказе о том, как на войне солдаты, находясь под выстрелами в прикрытии, когда им делать нечего, старательно изыскивают себе занятие, чтобы легче переносить опасность. И Пьеру все люди представлялись такими солдатами, спасающимися от жизни: кто честолюбием, кто картами, кто государственными делами. Нет  ни  ничтожного, ни важного, всё равно: только бы спастись от неё, как умею, только бы не видеть её, эту страшную её!». - Толстой.

 

В этом толстовском перечислении средств спасения от жизни культура может занять почётное место как средство для интеллектуалов. В этом ряду культура  всего лишь интеллектуальная забава, «игра в бисер» - баловство, позволяющее отвлечься от грозных вопросов существования.  Пауль Тиллих ввёл в философский обиход понятие мужество быть. Это некая самая общая идейная ориентация человека, позволяющая ему оправдать своё индивидуальное бытие, дающая ему волю к жизни. Самая популярная разновидность «мужества быть» это мужество быть частью. Осознавая себя частью чего-то большего, чем мы сами - общество, нация, биосфера, космос как целое - мы избавляемся от самоизоляции, от страха заброшенности в чуждом и враждебном нам мире, мы получаем выход в универсальную жизнь.

 

Но за комфорт конформизма приходится платить потерей самостоятельности, отказом от чувства личной ответственности за принятие решения о смысле собственной жизни. Культура есть сила надчеловеческая, слепая и безличная. Она существует сама по себе, она живёт и расширяет себя посредством использования отдельных мыслящих индивидов - точно так же, как отдельные организмы используются биологическим видом для его экспансии. Не культура для человека, а человек для культуры. Это видно хотя бы из того, что культура в своей целостности (даже ограничиваясь её самыми высшими достижениями) не доступна сейчас ни одному индивиду. Могут возразить, что этого и не требуется, каждый может черпать из неё всё, что ему по душе и по плечу. Но ведь сама эта точка зрения является порождением чрезмерно разросшейся культуры. Во времена античности и средневековья, когда культура была ещё «по плечу» человеку, идеалом было именно универсальное, а не случайно надёрганное фрагментарное знание. Если человек микрокосм, он должен знать если не всё вообще, что, разумеется, невозможно, то по крайней мере всё самое главное о самом главном — «единое на потребу».

 

Ещё больше, чем наличное богатство культуры потрясает перспектива её безграничной экспансии. Ведь если даже ограничить временные рамки земной цивилизации сроком свечения Солнца, то и тогда счёт пойдёт на миллиарды лет, тогда как за нашими плечами культурный запас, в основном накопленный за последние несколько десятков тысяч лет. В этой перспективе человеческая культура являет пример «дурной» (в гегелевском смысле) бесконечности: бес-смысленное накапливание ценностей, так и не увенчивающееся в конечном итоге никаким апофеозом.

 

3

Апелляция к культуре есть фактически апелляция к грядущим поколениям, которые будут взрослее и мудрее нас. Это проявление концепции «исторического инфантилизма», типичным представителем которого был Томас Гексли, сравнивавший современное человечество с годовалым младенцем: все вывихи в истории человечества казались ему столь же естественными, что и шатания и падения малыша, только-только вставшего на ноги. Идея прогресса (с которой неразрывно связана идея культуры как соборного творчества всего человечества - как уже истреблённого временем, так и грядущего в будущих веках) с точки зрения логики может показаться  неотразимо убедительной. Но она остаётся  неприемлемой этически. Действительно, если предполагается, что апофеоз истории состоится, наконец, в некоем сияющем будущем, удалённом от нас на миллиарды (пусть даже только на тысячи - это не существенно) лет, то как быть с теми бесчисленными поколениями людей, которые так и не дождались этого апофеоза? «Учение о прогрессе есть ложное и аморальное обоготворение будущего за счёт настоящего и прошлого. Неведомое поколение счастливчиков является вампиром по отношению ко всему прочему человечеству. Прогресс - не вечная жизнь, а вечная смерть, истребление прошлого будущим». - Бердяев.

 

Кроме того, оптимизм в отношении прогресса, мягко говоря, мало обоснован. «Где ныне эллинская мудрость и красота, одно воспоминание о которой наполняет нам душу грустным умилением? Кто из нынешних мудрецов, если он не обольщает себя самомнением, способен достигнуть своей мыслью тех духовных высот, на которых свободно витала мысль Платона или Плотина? Где ныне глубокая и ясная вера первохристиан?». - С. Франк.

 

Исторические факты вовсе не свидетельствуют о прогрессивном нарастании культурных ценностей. Казалось бы, последователи всегда должны быть выше и значительнее своих предшественников, хотя бы потому, что стоят на их плечах. На деле же наблюдается как раз обратное: первые, как правило, на голову выше своих последователей. Как только в какой-то области появляются новые объективные возможности, сразу же появляется и соответствующий гений, который «выжимает» из новой ситуации почти всё и остаётся в веках непревзойдённым. Гений является не для обобщения до него накопленного, он приходит всегда первым. После него всем прочим остаётся только эпигонствовать. Так, например, эпоха возникновения современных музыкальных инструментов породила и величайших композиторов, расцвет живописи произошёл сразу же с изобретением техники масляных красок, Эйнштейн, стоявший у самой колыбели новой физики, остался непревзойдённым её гением и т.п. И дело даже не в этих отдельных культурных частностях. Самые главные идеи, жизненно важные человеку, уже давно ему явлены. Самое главное давно сказано, никакой прогресс не принесёт человеку ничего особенно важного. Идея единого Бога не развивалась постепенно от грубого и примитивного тотемизма и шаманизма - в направлении более изощрённого представления о некой тонкой духовной субстанции. Скорее, наоборот: «Человек начал с простой и прон¬зи-тельно ясной идеи единого Бога, и лишь потом, в силу некоторой психоло¬гичес-кой усталости, соскользнул к политеизму. Эту идею сохранили косные, отсталые тугодумы-провинциалы - еврейские пророки. Бог, которому не дали стать идо-лом, остался духом. Когда весь тогдашний «цивилизованный» мир барахтался в тине мифов, Саваоф - ограниченный местный Бог - сохранил в нетронутом виде первозданную человеческую религию». - Честертон. Так что современные дика-ри - вовсе не наши предки. Они наши потомки, наше будущее. Человеческая культура постепенно деградирует к примитивизму дикаря.

 

 

4

«Культурный процесс» - это постепенная деградация ценностей, выветривание святынь, по выражению Флоренского. На этом своём пути культура всё больше теряет свой план, свою осмысленную структуру, всё больше становится аморфной и фрагментарной. Как и в биологической эволюции, в культуре осмысленность на уровне частного оборачивается полной бессмысленностью на уровне целого. Культура напоминает находящуюся в стадии изготовления мозаичную картину, размеры которой катастрофически увеличиваются, фрагменты непрерывно мельчают, краски блекнут, а общее изображение, первоначально более или менее ясное и вразумительное, обрастая бесконечными деталями, становится всё более бессмысленным.

 

Культура, конечно, растёт и развивается. Но она растёт и развивается отнюдь не как живой организм. Тот хоть и зависит от внешней среды, ею всё же полностью не определяется, он формирует себя в соответствии со своим внутренним стержнем. Культура же не растёт осмысленно и целесообразно, она просто распространяется в доступном ей пространстве - подобно тому, как увеличивается в размерах кристалл или как расширяется по всем направлениям газ, пока не встретит внешней преграды. В культуре существует лишь один внутренний принцип - это принцип новизны. Всякий культурный пионер лихорадочно ищет свою «жилу», а всякий идущий по следу, вынужден обходить застолблённые участки, либо в отринутой пустой породе выискивать какой-то новый, неизвестный дотоле минерал, пытаясь выдать его за новую ценность. Характерным примером может служить вторжение в новую литературу методов и приёмов «глубинной психологии», которое закончилось банальной «чернухой», обряженной в психоаналитические теории.

 

В беспринципном расширении, регулируемом только внешними препятствиями, в отсутствии внутри культуры внутренних механизмов самоограничения, внутренней жертвы проявляется безнравственность культуры. Насколько неуместно было бы искать этику в природе, настолько естественно было бы ожидать определённый нравственный стержень в человеческой деятельности. Культура этого ожидания никак не оправдывает. Безнравственна культура ещё и потому, что она освобождает своих творцов от нравственного императива. У них вырабатывается чувство, что они уже находятся  по ту сторону добра и зла, и что они, составляющие само тело культуры, не подлежат уже никакому суду, поскольку  сами являются судом. Наконец,  культура безнравственна даже в самом прямом смысле слова - как нечто неискреннее, ненатуральное, нарочитое. В культуре всегда силён элемент ритуала. Ритуал, соблюдение «правил игры», всегда концентрирует внимание на технических деталях - за счёт утери ощущения целого. Ритуальность же приводит и к герметизации отдельных областей культуры, к их взаимной изоляции. Самые что ни на есть существенные, глобальные вопросы выносятся как бы за скобки, вспоминать о них считается дурным тоном. Хорошим тоном считается лишь уточнение и усовершенствование ритуала. Ритуал же, как нечто жёсткое и неспособное адекватно соответствовать живой, вечно текучей реальности, входит с нею в конфликт, который разрешается в лучшем случае в виде юмора, а в худшем - в виде фарса.

 

Всякого, кто не стоит выше неё, культура портит, ибо культурное творчество есть всегда упражнение в тщеславии и самоутверждение за счёт других. Впрочем, может быть, сказанное всё же не относится к творцам подлинной, высокой культуры? Что ж, вполне возможно, что эти творцы в процессе своего творчества пребывают на божественных высотах, так что для них творчество вполне может иметь оправдательный смысл, поскольку сами они приобщаются к истине из первых рук: ведь настоящее творчество возможно только на основе непосредственного созерцания. Но это только для творцов. Для всех прочих смертных,  для людей массы,  не  сподобившихся родиться гениями, непосредственный опыт чаще всего проявляется лишь в таких примитивных вещах, как голод и секс. Обо всём прочем мы чаще всего знаем из вторых (а то и третьих) рук, поём с чужого голоса, несём на себе культурную шелуху до поры до времени, либо из пустого приличия, либо от страха наказания. Шелуха эта мигом спадает с нас в ситуациях критических, пограничных, когда возникает реальная угроза нашему существованию и нам становится не до вранья.

 

 

5

Понимание тех или иных явлений культуры возможно лишь на определённой стадии духовного развития человека. Понимание это возникает не в результате усвоения нового содержания, привносимого в наш опыт тем или иным произведением или явлением, оно возникает  как  раскрытие  некой  истины  в нас самих - как сочувственное переживание. А это возможно только тогда, когда человек уже заранее знает, о чём идёт речь. Для понимания частного нужно предварительно иметь уже контакт со всеобщим. Невозможно составить целое из частностей. Любое произведение культуры само по себе мертво, жизнь и смысл в нём возникают только благодаря наличию духовного потенциала у воспринимающего. Бёме утверждал, что он понимает написанное им самим лишь когда Господь простирает над ним свою десницу. Появляется же этот духовный потенциал («Божья десница») вовсе не вследствие учительской роли культуры, а в результате созерцания - углублённого проникновения и вглядывания в  свою собственную глубину, в свою сердцевину.

 

Религиозное созерцание, проникновенное углубление в сердцевину нашей личности сквозь внешние, омертвевшие оболочки, позволяет узнать о сущности мироздания больше, чем самое дотошное исследование культурных ценностей, накопленных человечеством. По крайней мере, без такого самоуглубления все эти ценности окажутся для нас мёртвым грузом, ибо та целостность, которую мы тщетно пытаемся воссоздать из разрозненных культурных фрагментов, уже присутствует в нашей собственной глубине. Нам нужно только открыть её для себя.

 

Религия учит понимать истину не как отдалённый в неопределённое будущее сияющий синтез, а видеть её во всей полноте здесь и сейчас. Истина в принципе доступна не только избранным, но и каждому из нас, в том числе и тем, кто и слыхом не слыхал о каких-то «высших» достижениях человеческой культуры. Истина в принципе доступна в самой тривиальной обстановке, для неё не существует ни высших, ни низших сфер. Для её восприятия нет нужды в каком-то особо рафинированном понимании, достаточно стряхнуть с себя пошлые мысли, то есть, избавиться от автоматических, шаблонных реакций, навязываемых нам повторяющимися ситуациями, из которых складывается наша жизнь. Истина раскроется перед нами, когда мы научимся жить без иллюзий, видеть то, что есть,  а не то, что - в силу сложившейся структуры нашего сознания - нам хотелось бы видеть.

 

Религиозное  созерцание  вовсе  не  предполагает обязательного ухода из реальности в какое-то особое экстатическое состояние, которое порою подозрительным образом напоминает наркотическую эйфорию. Обычная жизнь продолжается вроде  бы во всей своей повседневной будничности, - та реальная жизнь, которую мы, земные, физические существа, ограниченные пространством и временем, связанные и своей телесной оболочкой и законами психологии, не можем не вести, пока живы. Но продолжается она как бы «приподнятой на два вершка над землёй». Не на седьмом небе, не в кругу ангелов, не  в каких-то  таинственных  эонах  -  всё  в том  же  привычном окружении, куда мы оказались заброшенными силою внешних обстоятельств, - но всё же в двух вершках над землёй, то есть, в условиях свободы от земного тяготения, свободы от привязанности к данности этого мира.

 

Путь религиозного самоуглубления это путь прямого, честного и мужественного поиска, на котором невозможна опора ни на какой авторитет. Если принципом поиска является разоблачение иллюзий, то есть принцип апофатический, то конечно же, ни каких внешних авторитетов быть и не может, я не могу позволить себе поверить кому-либо даже на мгновение. Не существует веры как доверия к чужому опыту. Вера не есть доверие, вера есть внутренний, интуитивный  вы¬бор - свободный, добровольный и радостный. Если этот выбор сделан - я останусь при своей вере вопреки любому авторитету, вопреки даже всему миру.

 

При созревании религиозного переворота всегда наступает такое мгновение, когда человек должен оторваться от всех опор, отвернуться от всех авторитетов, остаться совершенно одиноким. Только тогда его личное переживание будет его собственным достоянием, а не пережёвыванием чужого опыта: «весь смысл веры, самая её сущность в том и состоит, что она разрывает с авторитетом, не с каким-то определённым авторитетом, а с идеей авторитета вообще». - Лев Шестов.

 

Авторитетом может стать не только чужое мнение, но и своё собственное. Всякое рассуждение о сущности «божества» (или «реальности» - называйте, как вам угодно) есть творение кумира, идола, который, по мере искусности своего исполнения, становится для нас большим или меньшим авторитетом. Не только абстрактные рассуждения, но и экзальтированное воображение всегда будут препятствиями для истины. Как бы высоко не воспарял разум, он всегда остаётся в тенетах своей структуры, в сетях своих собственных образов и слов. Наш разум есть нечто «человеческое, слишком человеческое». Но в человеке есть некая врождённая кривизна, какая-то упорная неправда. Кант однажды сказал, что «из такого кривого дерева как человек нельзя сделать ничего прямого». И наша первейшая обязанность - не любование своей человеческой природой, а выход за её пределы, преодоление своей данности - выпрямление себя.

 

 

6

Поэтому основой религиозного сознания является смирение - добровольное отречение от естественных и неотъемлемых прав, выданных человеку его разумом. Смирение это трезвое, критичное и даже слегка иронично-пренебрежительное отношение к себе самому, к собственным  способностям и возможностям. Это способность видеть себя в реальной перспективе, «не мечтая о себе что-то высокое». Смиренный человек ничего не требует, ничего не домогается, ни на что не претендует. Он никогда впрямую не стремится к лицезрению божественных тайн, а если и удостаивается чего-то подобного, то рассматривает это в качестве нежданного и незаслуженного дара, а вовсе не в качестве  законной платы за проделанную им духовную работу. Как говорил Лев Толстой, «плата вперёд получена такая, что с самым большим усердием не отработаешь её».

 

Смирение, эта благородная сдержанность, позволяет избежать и столь распространённого среди нас греха «духовной жадности», перерастающей у многих культурных людей в духовное обжорство. Умножая и обогащая свой внутренний мир, мы не столько способствуем своему просветлению, сколько подбрасываем новую пищу бесу тщеславия. Здесь проявляется одно из самых коренных различий между культурной и религиозной установками. Если культура есть по преимуществу накопление, приобретение, обогащение, то религия всегда - совлечение, очищение, нищета. «Ничего, ровно ничего не должно остаться у человека. Пока у него есть хоть что-то, ему закрыт путь к Богу. Потому Бог есть Бог униженных, несчастных, угнетённых, отчаявшихся. Ибо сущность Его - творить всё из ничего». - Лев Шестов. «Нищета духом» - наш единственный и бесценный дар. Но достичь такой нищеты невероятно трудно, ибо мы безмерно переполнены самими собой. Смирение - единственно возможный путь преодоления дьявольского соблазна любования своей самодостаточностью. В то же самое время смирение не имеет ничего общего и с чувством собственной неполноценности, которое есть та же зацикленность на самом себе, только с обратным знаком: ведь чувство собственной неполноценности возникает только тогда, когда мы сравниваем себя со своими ближними, и сравнение это оказывается не в нашу пользу. Отречение как добровольный отказ от прав и привилегий моего Я - в плане этическом, отрешённость как устранение моего Я из центра воспринимаемой мною картины мира - в плане  гносеологическом,  любовь как разрушение моего  Я, вообразившего себя перлом создания - в плане онтологическом - вот ипостаси смирения.

 

И никогда не удастся достичь человеку смирения, пока он не отречётся от того, что составляет  казалось бы единственный смысл его жизни -  от  удовольствия. Все святые знали, что религиозное созерцание невозможно в обстановке психологического комфорта. «Страдания, Господи, или смерти!» - так молилась Св. Тереза. «Нет скорбей - нет и спасения» - говорил Серафим Саровский. Франциск Ассизский учил, что совершенная радость заключается в способности без обиды и озлобления переносить не только всяческие внешние невзгоды и беды, но и несправедливые оскорбления от людей.

 

Всё это чуждо и непонятно внешнему человеку, целиком построенному  на принципе удовольствия. Но ведь принцип удовольствия - принцип чисто животный. Для нашей внешней, животной оболочки он вполне естественен, но нашему «внутреннему» человеку, раскрывающемуся в нас по мере созревания религиозного опыта, оставаться рабом животного принципа становится всё более унизительно. Это и понятно, ведь начатки такой «разборчивости» присущи всякому нормальному человеку, находящемуся в обществе других людей: всем нам (в отличие от животных) в иных ситуациях бывает унизительно отправлять свои в общем-то естественные физиологические потребности. Чувство собственного достоинства, врождённого духовного аристократизма, выделенности из природной данности - которое не позволяет никому из нас окончательно скатиться до уровня животного - это чувство развито у глубоко религиозных людей в максимально высокой степени. Своим для нас столь экстравагантным отношением к страданию они выражают свой протест против навязанной им природой примитивной биологической зависимости. Они протестуют против принципа удовольствия как такового - за его низменное, животное происхождение. Это и есть нравственность.

 

Кажущаяся «ненормальность» тех людей, которые отвергают принцип удовольствия, объясняется их инстинктивным стремлением выйти за плоскость здравого смысла, их глубинной неудовлетворённостью «миром сим». Они на собственном опыте уже знают, что просветления можно достичь лишь после целого ряда умственных и душевных кризисов, которые только и могут взломать наросшую за многие годы кору «внешнего человека». Такая установка даёт большую внутреннюю зоркость. Мы приучаемся не доверять своим чувствам «справедливости» и «искреннего негодования», понимая, что, несмотря на благородную внешность, они чаще всего являются лишь проекциями нашего вполне низменного стремления возвыситься за счёт унижения своего ближнего. Мы приучаемся «оставлять должникам нашим», ограничиваясь изживанием своих собственных грехов.

 

Во избежание недоразумения заметим, что ведение глубоко религиозной жизни вовсе не обязательно означает непременного пребывания в юдоли скорби и плача. Неприятие принципа удовольствия ещё не означает тотального отказа от удовольствия вообще. Этого не так-то просто достичь, даже если мы бы очень того хотели. Как сказал (отчасти повторяя Тертуллиана) замечательный русский поэт  Дмитрий Бобышев: «христианин - мой дух, душа - язычница, за несогласье двух - с меня и взыщется». И эта язычница сумеет найти миллионы поводов для своего удовольствия,  для  безумного  веселья  и  радости жизни, пока наш строгий, но малоповоротливый дух успеет укротить её. Ведь пока мы живы, нам не выскочить из своей человеческой оболочки. Впрочем, нормальная радость жизни, радость лицезрения Божьего мира религиозным человеком переживается может быть даже ещё и ярче и интенсивнее, - хотя бы потому, что эта его радость не омрачена и не отравлена ни горькими воспоминаниями о том, что было и чего уже не вернуть, ни корыстными сиюминутными расчётами, ни, наконец, тревожными опасениями относительно будущего. Убивая себя психологически, мы воскресаем к радостной «онтологической» жизни как говорит об этом Толстой: «Я всё забыл и забываю, так что прошедшее исчезает для меня. Так же, ещё больше, исчезает и будущее. Как это хорошо! Вся сила жизни - а сила эта страшно умножилась - переносится в настоящее. Я сознаю это. Как это радостно!».

 

 

7

«Всё это очень мило, скажет скептически настроенный читатель, но что бы вы тут ни говорили, культура остаётся несомненной реальностью в этом мире, несмотря на все её недостатки и даже пороки. Что же касается религии, то она, несмотря на все её несомненные достоинства, всегда останется слишком проблематичной, чтобы принимать её совсем уж всерьёз».

 

Да, конечно, религия в этом мире призрачна, тогда как культура в нём - полноправная хозяйка, каковой была Марфа, в дом которой пришёл Иисус. Но признание неизбежности и необходимости культуры не должно означать признания её верховенства. Ведь и зло есть реальный  князь  мира  сего,  просто  его  власть  незаконна. Мы  не  хотим  заходить  так далеко,  чтобы  отождествлять  царство  культуры  с  царством  зла,  хотя  нечто  близкое тому высказывалось  некоторыми  мыслителями.  Вот,  например,   мнение   священника   А. Ельчанинова: «Культура создавалась творчеством человечества не только не по божьему закону, но и часто и против него. Она отлилась в крепкие, нерастворимые антибожеские формы, в ней заложена чужая и враждебная нам душа». «Антибожеский» характер культуры интересно показал Павел Флоренский на примере творчества Александра Блока. Если мнение православных священников покажется читателю слишком уж пристрастным, вот высказывание куда более секулярного мыслителя, Н. Бердяева: «Культура по глубочайшей своей сущности и по религиозному своему смыслу есть великая неудача. Философия  и  наука  есть  неудача  в  творческом  познании  истины,  искусство  и  литература - в творчестве красоты, мораль и право - в творчестве человеческих отношений, хозяйство и техника - в творчестве власти человека над природой. Культура кристаллизует человеческие неудачи».

 

Европейскую культуру критиковали многие мыслители (особенно большое впечатление на западных людей произвела книга Шпенглера «Закат Европы»), но со свойственным всем европейцам историческим оптимизмом эти мыслители всё же надеялись, что гибель культуры одной расы ещё не означает гибели человеческой культуры вообще. Первым, кажется, только Альберт Швейцер (в книге «Культура и этика») заметил, что дело обстоит куда хуже: «На земном шаре не осталось девственных и потенциально одарённых народов, которые когда-либо в будущем могли бы придти к нам на смену в качестве лидеров духовной жизни. Все существующие народы больны нашей болезнью и могут выздороветь только вместе с нами. Гибнет не культура одной расы, гибнет культура всего человечества».

 

И главная беда здесь в том, что человечество вовсе не считает западную культуру - а теперь уже вместе с ней и всю мировую культуру - больной. Напротив, мы считаем её вполне процветающей. И это самое неприятное, потому что, если больного ещё можно надеяться вылечить, то здорового вылечить невозможно. Запутавшись в своём культурном вранье, человечество воспроизводит путь Анны Карениной: «Она беспрестанно повторяла: Боже мой! Боже мой! Но ни «Боже», ни «мой» не имели для неё никакого смысла. Она знала наперёд, что помощь религии возможна только под условием отречения от того, что составляло для неё весь смысл жизни». - Лев Толстой.

 

«Но позвольте, - воскликнет культурный человек, - что же вы предлагаете?  Назад в пещеры? В докультурный обскурантизм?». Увы, назад ходу нет. Нас слишком много, пещер на всех не хватит. Тем более, что и в пещерное время культура была на высоте, если судить по пещерам Альтамиры и Ласко. Да и вообще, нет речи об отказе от культуры или о какой-то борьбе с нею. Культура представляет собой совершенно естественный природный (относящийся,  правда,  не  к  внешней,  а  внутренней человеческой природе) процесс - что-то вроде разбегания галактик или экспансии биосферы. Но неизбежность и нормальность культурного процесса не даёт нам основания уповать на спасительную его функцию. Человек материален. Атомы, из которых мы состоим - те же самые, что и атомы праха, из которого мы произошли и в который уйдём. Человек жив: наши основные инстинкты - те же самые, что и у животных, от которых мы биологически произошли. Человек социален, связан с другими людьми и не может существовать вне человеческого общества, не может вне его даже стать человеком. И уже по одному этому мы не можем не участвовать в феномене культуры.

 

Но в этой культурной кутерьме, в которую мы вовлечены, может быть, помимо своей воли, мы всегда должны помнить слова Кришны, обращённые к Арджуне (в «Бхагавадгите»): «сражаясь, не будь воином». То есть сражайся не из любви к военному искусству, не ради воинской доблести, не ради демонстрации своего мастерства, а лишь постольку, поскольку это абсолютно необходимо. «Наш мир связан действием, и никто даже на мгновение не может пребывать в нём, бездействуя. Поэтому совершай необходимые действия, но будь при этом свободным от привязанности к их плодам. Совершай действия как жертву». - Бхагавадгита.

 

Человек должен преодолеть не только свой биологический уровень, но и свой человеческий уровень. Человек обязан творить выше себя - в этом его назначение. Культура есть человеческое творчество «по горизонтали»: культура может преобразовать человеческое общество, окружающую среду, всё что угодно, только не самого человека. «Новый Адам» рождается только в религиозном опыте.