Начинается

Начинается утро — рассветом.

И кончается вечер — закатом.

Поворачивается планета

к Солнцу — передом, к Марсу — задом.

Так и сутки сбегают напрочь

из сегодняшнего в когда-то.

Забывается всё, что за ночь

напридумывалось на завтра.

Бьют часы на старинной башне.

Бьют посуду в старинном доме.

Повторяется день вчерашний.

Забывается всё, что кроме

по ночам незамёрзших улиц,

окунувшихся в полуслякоть.

Если вовремя не заснулось,

сам себя не забудь оплакать.

Сам себя не забудь — в постели,

в сонном транспорте утром ранним.

С понедельника дни недели

не забудь в этом мире рваном,

и израненном — не рассветом,

и обманутом — не закатом.

Поворачивается планета

к Марсу — передом, к Солнцу — задом.

С утра

С утра я думал о грядущем дне.

Всегда приятно думать о грядущем,

воображать себя вперёдидущим

и скачущем на резвом скакуне

какой-нибудь автомобильной марки

со всею мощью лошадинных сил.

С утра я думал... Дождь занудно лил,

страницу дня истратив на помарки.

Вперёдсидящий, я смотрел в окно,

ещё надеясь на благие вести.

Автомобиль (не мой) стоял на месте.

Ему, конечно, было всё равно,

без разницы о чём я думал и

на что ещё надеялся... В грядущем

я стану вновь в дождливый день идущим,

всем, кто вокруг, шагающим сродни.

По утрам

По утрам часов с пяти,

на заре, короче,

очень хочется стрясти

полудрёму ночи,

ночи, что на вираже

поворота в утро

опечалилась уже,

попрощалась, будто,

будто ей не суждено

возвратиться снова,

чтобы теменью в окно

брызнуть бестолково,

бестолково усыпить,

снами заморочить,

торжествуя до пяти,

до зари, короче...

В тот день...

В тот день, который для меня

стал, словно женщина, капризным,

я не был зван и не был избран

(библейской строчкой говоря).

Сначала день благоволил,

потом подумал, что — напрасно,

и, тучу выпучив, всевластно,

грозой растравливая пыл,

заговорил на языке

дождя и молнии, и грома,

раскатистого возле дома,

стоящего невдалеке.

Что там случилось — танцы, пир,

простая встреча с чашкой чая?..

Никто не выбежал, встречая,

поскольку я незваный был.

Блажен, кто посетил сей дом,

кого призвали всеблагие

прийти, забыв про грозовые

раскаты, с молнией притом.

Я в дверь не рвался по уму

и без ума... мгновенье длилось,

грозой оказывая милость

и не кончаясь потому.

Был ветер...

Был ветер весел, я на ветер — зол.

Ему — игра, а мне — одни расстройства:

то голова... (поможет папазол),

то против ветра... (тоже мне, геройство).

Сегодня он весь день хотел ко мне

ворваться в дом и там повеселиться.

Он песни, залихватские вполне,

играючи, высвистывал, как птица.

Он в дверь стучал, потом стучал в окно,

потом стучался в каменные стены.

Он весел был, я злился всё равно,

надеясь на большие перемены.

Всё переменно или — всё течёт.

День уходил фонарным переливом

и затихал, и начинался счёт

ночным ветрам, ужé несуетливым.

Ветер

Сегодня точно к десяти

часам утра проснулся ветер,

желая всё, что есть на свете

незакреплённое, смести

с земли, отбить от рук, от ног,

пройтись по улицам героем,

«мы наш, мы новый мир построим»

пропеть (мол, дайте только срок),

затем призывно просвистеть

в оконных рамах, на балконе,

разворовать, как вор в законе,

электро-, соц- и евро-сеть.

Кому-то ветер — в паруса,

а паруса — милее флага.

И капитан не спит, бедняга,

с надеждой смотрит в небеса

и ждёт, когда из дальних мест

уже с утра не спящий ветер,

(который хочет всё на свете

смести, пока не надоест),

сбежит от улиц городских,

домчит до моря-океана,

чтоб, в паруса попав, нежданно

стать вечным двигателем их.

Море

Я с теми, кто вышел...

Владимир Маяковский

Я с теми, кто вышел, уставши от дел,

туда, где не так одиноко,

где каждый, кто вышел, негромко запел

«Раскинулось море ширóко».

Раскинулось море, как женщина на

широкой двуспальной постели.

И нас, одиноких, качала волна

всех вместе в морской колыбели.

Корабль уходил от родных берегов.

И нам становились родными

плывущие плавно стада облаков

и синее небо над ними.

И чудилось, что, одинока, как мы,

качалась родная планета...

Корабль уходил от рассвета до тьмы

и снова — от тьмы до рассвета.

Песня

Лейся, песня, на просторе.

Андрей Апсолон

Если ты не любишь море,

значит, ты не капитан.

Льётся песня на просторе,

наливается в стакан.

Льётся песня неустанно,

веселясь не напоказ.

Если ей стакана мало,

бочка будет в самый раз.

Льётся песня, чудо-песня

про морского удальца.

Не поможет бочка, если

льётся песня без конца,

без конца, забыв начало,

через край посуд и стран.

Если ты не запевала,

значит, ты не капитан,

значит, ты не любишь море

и не носишь брюки клёш.

Льётся песня на просторе —

не задушишь, не убьёшь.

Пешеход

Автомобиль куда-то держит путь

и самолёт куда-то держит тоже,

чтоб вовремя — ни раньше и ни позже —

до цели дотянуться как-нибудь.

Цель далека, и пассажиры те

на самолёте, на автомобиле

отсчитывают мили и промилле

(промилле, кстати, — лишь на высоте),

и километры... Мне наверняка

такие измерения излишни —

я пешеход, я не взлетаю выше

родного домового чердака.

И на асфальте я не раб колёс.

За шагом шаг вышагивая смело,

я пропускаю и авто, и вело

с тех самых пор, как это повелось.

Как повелось, шагаю стороной.

Я — пешеход, калика перехожий,

на всех похожий и ни с кем несхожий,

как и они — несхожие со мной.

Пассажир

Трамвайный пассажир и завсегдатай мест

трамвайных, я брожу кольца его окрест

за городской чертой среди дорог, туда

ведущих, где стоят другие города.

В тех самых городах, в далёкой той земле,

быть может, есть трамвай, всегда навеселе

бегущий по прямой, не ведая кольца,

обратного пути, печального лица,

такого, например, как на исходе дня

сегодня у окрест бродящего меня.

Полёт

Я улетал на самолёте.

О чём-то думалось в полёте,

но не существенном... Внизу

лишь облака стелились густо.

Я в кресле вспоминал Прокруста

и мудрецов в одном тазу.

Я не завидовал пилотам.

Не склонный к авиаполётам,

я не мечтал ни с детских лет,

ни позже о небесных птицах.

Для вырастающих в столицах

куда привычней парапет

на жаркой набережной летом

и встреча беглая с поэтом,

известным или просто так,

идущим лёгкою походкой

за вдохновением, за водкой —

творец, страдалец, как никак...

Я улетал на самолёте.

Листалась книжка в переплёте,

но не читалась... Стюардесс

рассматривая с интересом,

я сам себе казался бесом,

то бишь повесой из повес,

и улыбался утомлённо...

Но для служительниц салона

я был одним из многих сих

сидящих, спящих, некурящих,

на облака внизу глядящих

или, как я, бубнящих стих.

Ну чем ещё заняться было?..

Земля по-прежнему кружила,

наматывая наперёд

за часом час... В таком полёте

хотелось думать о народе,

который всё-таки живёт

на этой маленькой планете,

беспечен и жесток, как дети,

объединённый лишь одним

единым именем — земляне...

А самолёт в воздушной яме

застрял лягушкою в сметане,

но выбрался, непобедим.

Сторона

Кто-то рвётся в Африку — в Африке тепло.

Кто-то хочет к полюсу — там похолодней.

А дожди который день бьются о стекло

окон дома старого в стороне моей.

В стороне, что числится в средней полосе,

в полосе, с которой я и она со мной

проживаем день за днём, так же, как и все,

у кого идут дожди за окном стеной.

«Если долго нá стену... на тебя — стена...».

(Ницше, как и водится, снова — про вождя).

Если истина в вине, дайте мне вина,

если истина в дожде, дайте мне дождя.

То ли кончилось вино, то ли истекло

время винопития, только — не дождей,

что который день подряд бьются о стекло

окон дома старого в стороне моей.

Полюса

Живём на разных полюсах,

не споря с ними мы.

Ты ближе к южному... пропах

твой дом пингвинами.

Я ближе к северному, в том

краю, где смелые

ко мне захаживают в дом

медведи белые.

Экватор режет шар земной

на полушария.

Твой Южный крест над головой

моей едва ли я

увижу, но и ты не раз

осенней полночью

увидишь вряд ли мой Пегас

и звёздность прочую.

Нам не дано перекричать

людское месиво,

но, голосистые, опять

мы крикнем весело.

Пробьются наши голоса

сквозь эфемерное,

соединяя полюса

и нас, наверное...

Сад

… надо возделывать свой сад.

                     Вольтер, «Кандид»

«Возделывай сад», — повторяет Вольтер.

А я не садовник, не Чехов.

За окнами — город; такой интерьер

не гож для садовых успехов.

За окнами — город и даже зима,

и снежный от края до края

Таврический сад, где когда-то с ума

сходил я, тебя ожидая.

А около сада покоится дом,

согретый и созданный нами...

Что толку возделывать, если потом

придут удальцы с топорами?

Вишневого сада печальный пример,

как плач по эдемскому раю.

«Возделывай сад», — повторяет Вольтер,

но — «Снился мне сад...» повторяю.

В Таганроге

В Таганроге бродит Чехов,

просто так гуляет сам,

просто бродит, не уехав

к подмосковным чудесам.

Нынче в Мелихово — пусто,

птичья трель на все лады.

В Таганроге нет искусства,

есть вишнёвые сады.

Хорошо бы сесть за парту

(снится Беликов порой).

Хорошо бы съездить в Ялту

(в Ялте — дама и герой).

Хорошо бы на Поляну

к Льву Толстому в гости, что ж...

Впрочем, Лев не без изъяну,

на пророка не похож.

Да и где они, пророки?..

Посмеёмся от души.

Бродит Чехов в Таганроге.

Чайка мёртвая лежит.

Руки

Никаких чудес —

волки рвутся в лес,

знать, понеже

ты схватил ружьё,

чтобы бить зверьё,

словно зверь же.

У тебя рука

до сих пор крепка,

глаз намётан.

Мысль ползёт, грызя:

очень жаль, нельзя —

пулемётом.

Будет снег кровав.

Засучи рукав —

кровь не капнет.

Руки добела...

Помнишь, что была

леди Макбет?

Песня рубщиков

Привычны руки к топорам...

Если иволга поёт по вечерам...

Михаил Танич, «Лесорубы»

Привычны руки к топорам —

какая иволга?

У нас сегодня тут и там

сплошная вырубка.

Без топора, как без двора,

как без кола нам.

Пришла рубильная пора

лихим ударом.

О, топорища нежный стан —

изгиб девичий.

Руби, покуда в руки дан

тебе не птичий

полуписклявый инструмент,

а, груб до рвоты,

топор... и гóловы, как след

его работы.

Там...

Там вдали за рекой загорались огни.

Николай Кооль

Там вдали за рекой загорались огни,

отражаясь в воде полукругом.

Стали длинными ночи, короткими дни.

Мы ещё не знакомы друг с другом.

Там вдали за рекой тишина и покой,

каждый первый — герой и опора.

А вблизи у реки не кончается бой.

Мы с тобой не знакомы, но скоро

там вдали за рекой загорятся дома,

мир сорвётся с житейского круга.

А вблизи у реки — то сума, то тюрьма.

Мы уже не узнаем друг друга

ни вдали за рекой, ни вблизи у реки,

где в жестоком и смертном набеге

допылают дома и воде вопреки

окровавятся реки.

Город пуст...

Город кажется пуст по ночам, если ночи не бéлы.

Осень хлещет дождём и ветрами сбивает листву.

Проплывают машины, а кажется, что каравеллы

(о, романтика юности, глупости — дань естеству).

За Таврическим садом, который дождётся просушки,

не слышны голоса, и привидятся вряд ли уже

у Потёмкина князя в саду пастухи и пастушки

(восемнадцатый век, demi-nu на картине Буше).

Впрочем, город осенний с дождями и ветром недаром

славен тем, что ночами почудиться могут не вдруг

то чиновник раздетый, то чёрт, то грозящий ударом

император, конём растоптавший пространство вокруг.

Город кажется пуст. Фонари освещают сурово

возле старого дома скамейку, асфальт... У окна

я стою в ожидании самого первого слова,

сотворения мира, смешения яви и сна.