Елена

Кому море по колено, кому ванна — океаном.

Спит прекрасная Елена у троянского коня.

Что красавице приснилось? — старый замок, где Трояном

принц, который нынче вирус в интернете у меня.

Одиссей спешит в Итаку, призывая божью милость.

Легион идёт в атаку неизвестно на кого.

Спит прекрасная Елена. Что красавице приснилось? —

старый замок, принц и сцена представленья моего.

Я пишу такую пьесу, сочиняю эту драму,

получается не «Лес», ну и, конечно, не «Гроза».

Спит прекрасная Елена. Старый Германн ставит даму,

ожидая неизменно долгожданного туза.

Всё смешалось в этой драме, словно в доме у героя,

прибывавшего в нирване, как заправский бонвиван.

Спит прекрасная Елена, с волей автора не споря,

ему в море — по колено, ему в ванной — океан.

Вешалка

... спектакль начинается с момента входа в здание театра.

Вы первые встречаете приходящих зрителей...

Из письма К.С.Станиславского гардеробщикам театра

Театр, вешалка, стена.

А со стены пытливым взглядом

сам Станиславский смотрит на

идущих порознь и рядом

друг с другом зрителей, всегда

спешащих к вешалке с приветом

ему за то, что он когда...

когда-то написал об этом.

Висят на вешалке пальто,

плащи и курточная мелочь.

И смотрит пристально на то

с портрета Константин Сергеич.

Он знает: царствует актёр,

и режиссёр, конечно, гений,

но вешалка с давнишних пор

всему начало без сомнений.

Всему начало и финал.

Спектакль окончен, гаснут свечи

ламп электрических. Но зал,

кулисы, сцена так беспечны...

И только вешалка от бед

хранит театр вкупе с дверью.

И Станиславский смотрит вслед

всем уходящим... «Верю, верю...»

Раздача

В магазине раздавали

просто так, за интерес

непонятные детали

в упаковках и на вес.

Если плата не берётся,

то зачем нужны весы?

Продавец глядит, смеётся,

теребит свои усы

и записывает что-то

на компьютерном листе —

видно, нужно для учёта,

сколько взяли те и те.

Видно, где-то там ведётся

на берущего учёт:

почему ему неймётся,

и зачем не то берёт?

Я и сам когда-то тоже,

помню, брал других быстрей.

То ли был тогда моложе,

то ли был тогда глупей.

Про меня, должно быть, много

строчек есть на тех листах.

Мнусь и медлю у порога.

Стрелки бьются на часах.

Магазин всему основа.

Не кончается учёт.

"Дайте мне скорее снова

килограмм ненужных... вот!»

Недосягаем

Я, кажется, недосягаем.

Меня не купишь расстегаем

и винегретом никогда.

К еде имеющий пристрастье,

я заявляю вам, что счастье

совсем не в этом, господа.

Я призываю не к аскезе.

Есть три мотива в фа-диезе,

когда мажорные тона

(мажор — совсем не жор, заметьте)

мир преподносят в лучшем свете,

чем ром, осушенный до дна

бутылки, фляги... чем закуска

отсчётом времени до пуска

обеда с переменой блюд.

Конечно, есть закон природы —

едят вожди, едят народы

и нет спасения от пут

необходимого питанья.

Но фа-диезные звучанья

к душе моей находят путь

и воцаряются... при этом

я смело жертвую обедом,

когда не голоден ничуть.

Пишет

Гром отгрохал и ушёл, —

кончилась эпоха.

Кто-то пишет «Хорошо»,

кто-то пишет «Плохо».

Солнце вышло, — оттого

не вернуться туче.

Кто-то пишет «Ничего»,

кто-то пишет «Лучше».

Наступает благодать

(или — наказание?)

Вот бы нечто написать

вовсе без названия...

Зима. Фауст. Мефистофель

Мне скучно, бес.

Александр Пушкин, «Сцена из Фауста»

Фауст: За окнами — зима.

Мефистофель: Не говори...

Фауст: За декабрями ходят январи.

Мефистофель: Открытие, достойное пера.

Фауст: А помнишь, ты твердил «Пора, пора...».

Мефистофель: Да, я твердил, я и сейчас готов

всё повторить с набором тех же слов.

Фауст: Пора, пора... и часто в январе

я тоже думал о своей поре:

начало года, праздники, запал...

Мефистофель: О да, застолье, выпивка, упал

от радости, должно быть, и потом...

Фауст: Ты не о том, и слишком зло, притом.

Зимой бывает странная пора:

светает чуть, и с самого утра

торопишься увидеть там, вдали

за окнами не краешек земли,

не старый дом, изученный уже

до надписей на верхнем этаже —

спешишь увидеть чистые снега,

дорогу на иные берега,

и там на этих дальних берегах...

Мефистофель: Свой старый дом и улицу в снегах

увидишь вдруг, поскольку и вдали

всё то же, как о том ни говори.

Фауст: А ты шутник... но, вероятно, прав.

Куда идти, когда имеешь нрав

спокойный, созерцательный и без

привычки к бегству? Мне не скучно, бес,

теперь, когда за окнами зима

и улица, что, кажется, сама,

неспешная, течёт за поворот.

За декабрями ходит новый год,

а старый пропадает без следа.

Мефистофель: И ты бываешь правым иногда.

Диагноз

Врач.

Пациент.

— Шёпот?

— Да.

— Робкое дыханье?

— Да.

— Трели соловья слышите?

— Иногда.

— Ночные тени, свет...

— Да.

— Шершни не кусают?

— Нет.

— А Шеншин?

— Что? Кто?

— Понятно — Фет...

— Это диагноз?

— Это поэт.

Вопрос

Пациент сказал врачу:

«Я лечится не хочу.

С поэтическим настроем

лучше птицей улечу».

Врач ему в ответ: «О, да!

Улетайте хоть куда,

потому что жарким летом

очень просто быть поэтом.

Но зимой в снега, в мороз

улетите? — вот вопрос...»

Отключение

Сегодня отключили интернет,

потом включили, отключили снова.

Я, злясь, твердил одно такое слово,

которому на этом сайте нет

ни места, ни прописки... Что теперь

я буду делать днями и ночами,

и с кем теперь приличными словами

поговорю? Я словно дикий зверь,

обложенный охотниками так,

что некуда от гибели укрыться...

Прощай, моя любезная страница,

прости-прощай... Но хакерских атак

я не прощу, я буду мстить... Заря

кровавая поднимется при этом

над хакерским злодейским интернетом...

А, вот, включили... Здравствуйте, друзья!

Отмена

Сегодня отменили всё трамвайное движение.

Сегодня ремонтируют трамвайные пути.

Ходить пешком полезно, но моё такое мнение,

что мне пешком без транспорта до цели не дойти.

Я пассажир трамвайный и давнишний, и испытанный.

Изученным маршрутом я который день подряд

всё езжу на трамвае в тот неблизкий край, воспитанный

столицей, но культурною (как нынче говорят).

Сегодня отменили всё трамвайное движение.

Но вдруг среди уставших и шагающих людей,

исполненный достоинства и самоуважения,

пришёл автобус к радости нечаянной моей.

Теперь, увы, на улице, на всей земной поверхности

я не оставлю пешие заметные следы.

Теперь автобус мчит туда, где в ожиданьи верности

моей и слова данного, меня встречаешь ты...

По вечерам...

По вечерам среди своих

и стен, и мебели, и даже

посуды, что стоит на страже

существования двоих,

живущих весело вполне,

когда заря сменить... (мы снова

подхватим пушкинское слово,

едва мелькнувшее в окне).

Итак, по вечерам среди

всего указанного ране

мы загадаем, как в романе

на день, который впереди,

который обитает там

в ещё не наступившем мире.

Но, говорят, в своей квартире

пророков нет по вечерам.

И, значит, не предугадать,

не предсказать ни день, ни лица...

Уходит вечер, но не спится

ночами белыми опять.

Многоточия...

Вот улица — она была моя,

вот дом, который тоже был когда-то

моим... да и вообще сии края

родные мне...

но стрелки циферблата

назад не возвращаются... часы

спешат или опаздывают только

идя вперёд...

хоть плачь, хоть голоси,

но это не история — историйка

обычная, естественная и

всегда происходящая со всеми...

о времена, о месяцы, о дни

недели...

Свойства

Ни телу — работа, ни поиск — душе...

Какие-то странные свойства,

похоже, меня полонили уже,

напав, будто вражее войско.

Теперь по-хозяйски командуют мной,

решив, что пребудут вовеки.

Куда убежать от напасти такой —

к варягам, к бродягам ли, в греки?..

Но греки сегодня к варягам идут,

бродяги торопятся к грекам

по суше, по рекам, а я ещё тут —

захваченным в плен человеком.

А где-то горячее озеро Чад

и остров Васильевский где-то.

И снова об этом со мной говорят

два очень приличных поэта.

И я забываю про плен и напасть.

Летá, словно Леты водица,

текут-утекают, а я, торопясь,

всё пью, да никак не напиться...

Нирвана

Я в суете забот земных

уже не думал о нирване.

Часы сбежали, день затих,

свернувшись тенью на диване.

Я был часами обделён.

Они, минутами играя,

твердили, будто есть закон,

вернее, истина простая

о том, что долго длится век,

но миг, порою, — дольше века.

Давно замыслил я побег...

Но вдруг, уставшие от бега,

часы замедлились. В окне

мелькнули отблески трамвая.

И, словно вспомнив обо мне,

почти что Баха напевая,

пришла по времени точь-в-точь

царицей, павой (без охраны)

меня спасающая ночь

взамен таинственной нирваны.

Полоса

Аэропорт, разинув рот,

всех принимает, но по очереди.

Мой торопливый самолёт

садится тоже между прочими.

И, замирая, как и все,

отдав всего себя влечению

земному, ждёт на полосе

прилётной, судя по значению.

Мой самолёт среди других.

И я среди других, шагающий

туда, где, кажется, затих

аэропорт незасыпающий,

туда, где бьётся жизнь, маня...

Но мчится время межполётное.

«Сегодня ты, а завтра я», —

и я вернусь в аэропортное

нутро. Мой самолёт присел

на старте, годный к приключению.

Я постою на полосе,

на взлётной, судя по значению.

Разбойник

Кто играет в казаки,

кто опять — в разбойники.

И торчат из-под руки

сабля, нож да стволики

пистолетов, всем грозя

с толком и без толка.

Без разбойников нельзя

жить на свете долго.

Говорят, на то карась,

чтобы не дремали...

(или щука?.. — вот те раз, —

вспомнится едва ли).

Коль в разбойники пошёл,

уповай на случай.

Если нынче хорошо,

завтра будет лучше.

Или вовсе, говорю,

ничего не будет,

если голову твою

палачу присудят.

И под колокола звон

(и по ком — не спросит)

лихо за волосы он

голову отбросит.

У него такая власть,

у него — работа...

Ночь приходит, веселясь

очень отчего-то.

Лифт застрял на этаже

(на него и зла нет).

А разбойник дверь уже

у меня ломает...

Молоко

От рожденья, видимо, мне и всем

дорасти до возраста нелегко.

Если я мальчишка ещё совсем,

буду пить горячее молоко.

Я расту со всеми, бегу, шутя

и печалясь вновь на своём веку.

Вырастаю, значит, но как дитя

очень рад горячему молоку.

День уходит зá полночь. Под рукой

засыпает прожитое пока.

Доживу, да жалко — не взять с собой...

«Дайте ж мне горячего молока»

Возвращение

Из зимней спячки возвратясь,

какой-то обыватель

(о, обыватель — это связь

моя с тобой, приятель)

заметил, выйдя в божий свет

на мартовские иды,

что ничего прекрасней нет,

чем солнце, снег и виды

на май, на лето, на ночей

белеющее чудо,

где город кажется ничей

и, значит, твой, покуда

одна заря вослед другой

спешит, её сменяя...

О, обыватель, друг, с тобой

от края и до края

я тоже, нынче возвратясь

из зимнего обмана,

готов по городу тотчас

пройти, и утром рано

вдруг замереть на рубеже,

который не остудит

ни жизнь, текущую уже,

ни ту, что завтра будет...

Альбом

…Наступает вечер. Я пишу и слушаю
                                                                                      «Детский альбом»...

                                             Морис Бежар Предисловие к книге
                                                                                               С. Волкова «Страсти по Чайковскому»

Я совсем не дитя, потому не рисую в альбоме,

фотографии тоже в альбоме давно не храню.

И альбомная лирика (кто её помнит?) в загоне;

впрочем, я иногда попадаю в её западню.

Наступает и вечер, и ночь за вечерним обманом.

Я уже не пишу и не слушаю «Детский альбом».

Тишина окружает меня незвучанием странным,

оттеняемым изредка шелестом шин за окном.

В городской тишине, как в старинном девичьем альбоме,

есть улыбка любви и печаль неизбежных разлук.

Утро брезжит в окне... Пётр Ильич опускает ладони

на рояльные клавиши и появляется звук.

В плаще

...брести в суровом

Плаще ученика.

Марина Цветаева

Я не снимаю плащ ученика.

Правописанью учится рука,

вымарывая молча за собой

ошибок ряд да и описок рой.

Я не снимаю плащ ученика.

Мой взгляд опять вознёсся в облака,

как будто ищет всё ещё в дали́

романтику, Атлантику, рубли.

Я не снимаю плащ ученика,

который не износится, пока...

пока, и ненавидя, и любя,

я не найду пропавшего себя.