В шестидесятые годы прошлого века в русской поэзии возникло новое, необычайно свежее и искреннее направление: появились барды – поэты, взявшие в руки гитару. Они создали целую романтическую эпоху, основали высокую культурную традицию, которая жива до сих пор. И первым из этих поэтов, объединивших словесность с музыкой и артистическим исполнением,  был Булат Окуджава. Он - признанный патриарх этого направления. В советском песенном жанре (кстати сказать, весьма неплохом) он совершил революцию. В самых задушевных, самых лирических тогдашних стихах и песнях обязательно звучала – и не только звучала, но и задавала тон - некая не просто общественно-полезная, но и назойливо-утилитарная мораль. Голосом Окуджавы поэзия – после долгого перерыва - заговорила не от имени общества,  а от имени индивидуального человека - уникальной и неповторимой, единственной в своём роде личности.

 

Конечно, всякая культурная революция, (как, впрочем, и всякая взрывающая жизненные устои революция вообще) опасна, поскольку она выводит на поверхность широкие массы, что неизбежно приводит к обмельчанию мыслей, чувств и тем. Непосредственность и искренность вырождаются в поверхностный импрессионизм, выражение драгоценных для автора  мимолётных чувств, излияние мелких обид и повседневных забот – всё, чем потчует нас современное массовое искусство. Для настоящего искусства одной лишь искренней и честной отсебятины недостаточно. Говорят, что массовое искусство правдиво. Да, от низкого искусства мы узнаём правду о себе: правду о том, какие мы мелкие и низкие, и при этом как бы получаем санкцию быть и дальше такими же. Высокое искусство говорит нам ту правду о нас, которую мы если и знали, то разве что в далёком наивном детстве, и с тех пор уже давно и прочно позабыли. В настоящей поэзии исповедь лирического героя выражает высокие чувства, это как молитва и сопереживание слушателя, его соучастие вызывает состояние катарсиса (само слово-то уже почти забыто, а означает оно очищение). Это поднимает душу и очищает её.

 

В этой способности «достучаться» и провести отбор Окуджава был первым среди бардов,  да так и остался непревзойдённым. Он задал не только тему, он задал нечто большее – тон необыкновенной доверительности, интимности. И в этом тоне, в мудрой уравновешенности и сдержанности стиля равных ему нет. Окуджаве выпала трудная судьба: его отец был расстрелян, мать провела в лагерях двадцать лет, за его плечами война и ранения, к этому - семейная трагедия, не говоря уже о долгом и трудном пути к признанию, к славе. Трижды обманывался он в своих чаяниях: война (которая воспринималась как святая, очищающая, ушёл на фронт добровольцем, не окончив школу, его стихи и песни о войне совершенно не похожи на всё, что было раньше: по его словам, они не о войне, а против войны), оттепель (радостное ощущение конца удушающей эпохи), перестройка (в которую он всей душой поверил и активно участвовал: работал в комиссии по помилованию). Везде его ожидало разочарование, но сама способность быть обманутым говорит в пользу человека, он готов поверить, хочет поверить, ждёт перемен к лучшему, открыт к ним. Его свободолюбие было не дешёвым вычитанным, а глубоко выстраданным, он дорого заплатил за него. Он был звенящей музыкальной нотой наших надежд шестидесятых годов. Строки его стихов как летучие формулы, определяли нашу жизнь: всё его творчество заставляло задуматься. Однако его ностальгия по свободе никогда не отливалась в форму дешёвой антисоветчины. Как всякий настоящий поэт, Окуджава был выше всех баррикад: ультрадемократы в своё время всласть попинали его за «комиссаров в пыльных шлемах».

 

И внешне он выглядел интеллигентно. Аскетического вида, до предела внимательный к окружающим, ироничный – но по отношению не к другим, а к себе. Удивительное изящество в жестах, мягкие манеры, сдержанность и немногословие: каждое слово его звучало весомо, оно не соскальзывало в пустоту.  С грустными глазами и неожиданной быстрой улыбкой. Элегантен и изящен в поведении и жестах и одновременно подчёркнуто небрежен в одежде.

 

В его песнях - истинный драматизм, не остывающий жар человечности и доброты. Его поэзия милосердная и сострадательная, сдержанная и мелодически точная. Удивительно хорошо сказал о нём Виктор Астафьев, который, вообще говоря, не очень-то жаловал инородцев в русской культуре: «Певец, посланный Богом для утешения и просветления вечно тоскующей о чём-то русской души». Вот уж воистину, неисповедимы пути Господни: это чудо в русской поэзии ХХ века - чудо соединения с музыкой невероятно пронзительных стихов – сотворил, как он сам себя называл, «Грузин московского разлива», а точнее - полугрузин-полуармянин (отец грузин, мать армянка). «Когда мне хочется петь – берёт начало грузинская половина, когда работать – армянская».

 

Окуджава – настоящий, от Бога, художник, создавший новый жанр практически из ничего. Иногда выводят его творчество из городского романса – но это слишком большая натяжка, больше, чем если сказать, что Высоцкий вышел из блатной песни. То, что создал Окуджава - это совершенно новый жанр, представляющий столь органичный сплав словесности и музыка,  что текст, мелодию и авторское исполнение невозможно уже отделить друг от друга. Песни Булата непременно включают в себя и его голос. Голос этот - тревожный, полный индивидуальных модуляций, с безупречными интонациями и точными акцентами. Его мелодии стилистически едины и органично связаны со словом.

 

И всё же при великолепном мелодизме его песен и артистичности манеры исполнения первенство принадлежит всё же стихам. Окуджава, как и все барды, во все времена, в первую очередь - поэт. Тексты его песен – на первый взгляд простые и незатейливо лиричные - это маленькие философские эссе с необычайно глубоким подтекстом. Простота их обманчива – их яркая метафоричность вскрывает глубочайшее содержание: он сумел поместить в скромный жанр песни огромный мир. Стихи его почти все провидческие, в них много тайн, несмотря на внешнюю простоту. Воображение в пределах земного, но романтически приподнято. Его называли романтическим стоиком: нежный без сентиментальности, возвышенно-земной, взыскательно-великодушный, деликатность при внутренней твёрдости,  благородство без жёсткости, простота без банальности.

 

Песням Окуджавы, похоже, суждено жить дольше других: с концом советской эпохи устаревает когда-то неотразимо точная и беспощадная язвительность Александра Галича, воспетая Кукиным и Городницким мечтательная таёжная романтика геологов, нежная, необыкновенно женственная мечтательность Ады Якушевой, тонкая лиричность Новеллы Матвеевой, даже изящная ирония Юлия Кима скоро станет выглядеть как ностальгически грустное ретро. В плане неустареваемости рядом с Окуджавой можно поставить разве что грандиозную фигуру Владимира Высоцкого, который  выразил трагизм русской души, трагизм вообще человеческой души, потерявшейся в этом мире, рвущейся на волю и не находящей выхода.

 

Окуджава однако глубже такого трагического надрыва человека, преследуемого, загнанного, отчаявшегося. В глубине трагизма лирики Окуджавы всегда лежит надежда, залогом которой является любовь в религиозном смысле этого слова - «агапе» как открытость миру, принятие его. Ощущение гармонии жизни, приятие её вместе с присущей ей глубинной трагичностью. И эта установка любви поистине божественна. К Окуджаве в полной мере приложимы слова немецкого романтика Айхендорфа: «Поэт – сердце мира».

 

Александр Блок сказал однажды о цели поэзии довольно жёстко: «Дело поэта не в том, чтобы достучаться непременно до всех. Скорее,  добытая им гармония производит отбор между ними с целью извлечь нечто более интересное, чем среднечеловеческое, из груды человеческого шлака». До всех надеялись достучаться такие модные в шестидесятые поэты как Евтушенко, Вознесенский, Рождественский, Ахмадулина. Они собирали многотысячные аудитории на стадионах, но Окуджава воспринимал такой успех скептически, считая что из тех многих тысяч вряд ли набралось бы пять сотен настоящих ценителей поэзии. Хотелось бы надеяться причислить и тебя, дорогой читатель, к тем «окуджавским» пяти сотням.