​

Отметим, что фактически период работы над этим произведением — с 1927 по 1934 гг. — охватывает отрезок времени, который начинается для писателя с годичного пребывания во Франции и заканчивается им же, с интервалом в несколько лет между ними, проведёнными в России. В августе 1933 года Бабель возвращается в Москву с твердым убеждением, что его «место для жизни» может быть только там. Закончена в целом и работа над новеллой «УД».

Название рассказа можно толковать и как «В окрестностях Данте» или «Под сенью великого Данте». Фигуры Данте и Дантона как бы обрамляют его действие, которое разворачивается в некоем аморфном настоящем (конкретные приметы актуальности — общественные и политические — отсутствуют, и, как мы полагаем, осознанно), задают его рамки, его движение: от судьбы добровольно выбранного изгнания, которую рассказчик «примеряет» на себя вначале, — к конечному выбору судьбы на родине, в потенциале грозящей участью Дантона — заключением и казнью по политическому обвинению.

Исключение же этнической или государственной «опознанности» рассказчика, её сознательная нивелировка, продиктованы не только усилием автора замаскировать опасные аллюзии с советской действительностью при упоминании знаменитой жертвы революционного террора во Франции конца 18-го века. Бабель, на наш взгляд, несмотря на видимое обилие «документальных» деталей быта, отмеченных Жолковским, хочет рассказать об изгнанничестве и о любви, как об экзистенциальных, базисных состояниях души, вне привязки к «злобе дня». Автор, предчувствуя возможность для себя трагической развязки в родных местах (судьбу Дантона), тем не менее отвергает изгнание (судьбу Данте). И мучительное это решение подспудно вызревает в нем на фоне истории Жермен и Бьеналя. В ее основе легко просматривается тривиальность кочующего из уголовных хроник в литературу и на сцену («Кармен», «Отелло») сюжета убийства из ревности-любви. Он возникает снова и снова в разных текстах то в одеждах мелодрамы, то трагедии, то в одной эпохе, то в другой. Но разве не универсальность подлинное имя тривиальности?

Реальные персонажи, живущие по законам сиюминутно текущего времени, сопрягаются с великими личностями ушедших эпох. Узнаваемость сюжета Жермен и Бьеналя становится своеобразным телескопом, психологически приближающим к нам драмы Данте и Дантона. Перепаду в масштабах личностей героев как бы вторит сопряжение разных по масштабу временных отрезков («от пяти до семи» и «полтора столетия тому назад», «тысячу лет нашей истории»). Знакомое каждому чувство времени как отрезка в расписании дня (от пяти до семи) помогает ощутить время на иной шкале, исчисляемое сотнями лет.

​

Иллюстрация художника Алексея Бобрусова к книге «Улица Данте».
Иерусалим, Издательство «Филобиблон», 2015 г.

Итак, рассказчик-иноземец знает о Франции по уйме прочитанных книг, но его знание не облегчает ему гнета чужести, когда он реально в ней оказывается. Герой ищет путей проникнуться подлинным французским духом.

Мсье Бьеналь становится его Вергилием. Торговец подержанными автомобилями поначалу олицетворяет якобы настоящую культурную французскую традицию, приобщению к которой стремится герой.

— За тысячу лет нашей истории мы сделали женщину, обед и книгу…, — с гордостью сообщает он иноземцу.

Слово «сделали» (вместо «создали») подчеркивает момент мастерства, профессионализма, то есть не первозданного непосредственного восприятия жизни, а отделки, шлифовки переживаний и эмоций по аналогии превращения «дикого вида (переживания) в культурный». «Женщина, обед и книга» у Бьеналя поставлены в один ряд, так как важен культ «смакования» жизни, а через какое наслаждение — телесное или интеллектуальное, — совсем неважно. И Бьеналю удается «переделать» жизнь своего ученика в отношении к еде и сексу (тот начинает посещать «настоящие», т.е. «для французов», ресторан, кафе, публичный дом).

Однако роль Бьеналя резко идет на убыль из-за его разрыва со своей постоянной любовницей Жермен. В глазах рассказчика это непростительная ошибка. Это не только замена «сильного и тонкого тела», «низкого и быстрого смеха» Жермен — «большой отвислой грудью», «шаркающими ногами» новой любовницы-мулатки, но и подмена «грозного молчания… счастья» и «нежной агонии страсти» — «домашней хриплой возней». Это знак личного падения Бьеналя: он валялся на кровати без пиджака, измятый, посеревший, в застиранных носках… Авторский взгляд беспощаден, как хирургический скальпель. Бьеналь низвергается с пьедестала Вергилия.

Чары рассеиваются, торговец подержанными автомобилями уже не воплощение утонченной французской культуры жизни. Теперь его наука — это лишь здравый смысл «маленького человека», голос которого одинаков повсюду. Бьеналь говорит… «то, что на свете бывает зима и лето, начало и конец, то, что после зимы наступает лето и наоборот — все это не касается мадемуазель Жермен… кроме вечной любви на свете есть еще румыны, векселя, банкроты, автомобили с лопнувшими шинами…». Это буквально перекликается с «голосами из трактира» в 6-й сцене «Заката», призванными усовестить Менделя Крика, «забывшего» о своем долге перед семьей и извозчичьим заведением. Уже не Разум и Опыт говорят устами Бьеналя, а самый заурядный обывательский «здравый смысл».

​

Иллюстрация художника Алексея Бобрусова к книге «Улица Данте».
 Иерусалим, Издательство «Филобиблон», 2015 г.

Временное «воскрешение» Бьеналя за рюмкой коньяка при встрече с бывшей любовницей в кафе (женщина улыбнулась углом карминного рта…и, колебля и волоча змеиное тело, исчезла…) — лишь имитация естественного ритма жизни. Короткий всплеск, случайный зигзаг, необходимый, чтобы уберечь рассказ от унылой прямолинейности.

Моральный крах Бьеналя в глазах рассказчика необратим, и за ним как результат следует его физическое уничтожение. Подлинная страсть побеждает выпестованный культурой гедонизм мелочного буржуа. Это поддерживается и стилистикой повествования. Грубоватая физиологичность в духе «Одесских рассказов» звучит в голосе рассказчика до появления темы любви Жермен и Бьеналя.

Орудовали мастера… < … > Женщину… доводят до… накала.

Та же физиологичность возвращается в повествование после краха их романа и гибели Бьеналя: вываливающиеся лиловые груди мадам Трюффо… горячее чесночное дыхание… она была беременна, живот грозно выходил из нее.

Культурная парадигма рассказа — низвержение бьеналевского подхода к жизни и возврат к ценностям Данте и Дантона, то есть к ценностям хрестоматийной «европейской культуры». Жолковский находит эту парадигму вполне традиционной и сближает ее с позицией О. Мандельштама в стихотворении «Я пью за военные астры, за все, чем корили меня...» (1931). При этом он отмечает, что в тридцатые годы открытая защита европейских ценностей звучала как вызов крепнувшей тоталитарной советской идеологии с ее требованием безоговорочного воспевания социалистической действительности.

Однако внутри этого выбора между Бабелем и Мандельштамом есть немаловажная разница. В стихотворении Мандельштама громко и открыто звучит вызов насаждаемым культурным нормам второго десятилетия советской власти: что «можно или нельзя», что «хорошо или плохо». Во весь голос, не прячась за спину лирического героя («рассказчика»), поэт решительно заявляет: из-за вас Европа стала для меня физически недосягаема, но память о ней в каждой клеточке моего существа, и вам не дано ее из меня изгнать, и плевать мне на все ваши лозунги, и я все равно поднимаю за нее бокал, и все, что меня волнует, это каким вином его наполнить: я пью, но еще не придумал, из двух выбирая одно: душистое асти-спуманте иль папского замка вино.

Гениальное поэтически, инфантильное социально, — высказывание поэта в защиту традиционной культурной парадигмы: «западная европейская культура — вот мой идеал, мое пристанище».

Но у Бабеля ведь совершенно иной жизненный почерк. Он умеет и любит уживаться с людьми и властями. Он мудр и выдержан. И чарующая загадка этой бабелевской новеллы не в том, что рассказчик выбирает «науку жизни по Данте и Дантону», а не по советскому катехизису. Совсем не в этом сложность и трагизм его выбора — она в выборе между судьбой Данте и судьбой Дантона. Именно уверенность Дантона в себе и своей популярности заставила пренебречь реальной угрозой, нависшей над его жизнью, не обращать внимания на обвинения сторонников Робеспьера. Друзьям, предлагавшим ему бежать из Франции незадолго до своего ареста, Дантон будто бы ответил: «Возможно ли унести родину на подошвах своих сапог?» Оба исследователя отмечали смысловую нагрузку образа замка Консьержери — королевского замка на острове Ситэ в Сене в котором располагалась тюрьма революционного трибунала Робеспьера. В ней Дантон провел последние дни жизни перед казнью, упоминание о тюрьме появляется в заключительных строчках рассказа. И это, разумеется, неслучайно. Бабель усматривал в сталинском режиме аналогию с якобинским террором (революции, пожирающей своих детей), про скрытые бабелевские опасения перед будущим также сказано и Жолковским, и Погорельской. Однако, невзирая на опасения, он отвергает судьбу изгнанника Данте, потому что, как Дантон, не способен жить вне родины — не об этом ли думал Бабель, когда писал о «том же дыхании», восходящем к нему и Дантону от «слепых домишек, прижатых к реке» в окрестностях тюрьмы?

Иллюстрация художника Алексея Бобрусова к книге «Улица Данте».
 Иерусалим, Издательство «Филобиблон», 2015 г.

«Сердце мое согревалось в эти часы… мне приходило на ум, что Жермен нужна нам больше, чем Бьеналю». Справедливо усматривается здесь «покушение» рассказчика на Жермен. Однако любовная линия рассказчика и Жермен обрывается, едва начавшись. Не потому ли, что у ее образа в рассказе иная художественная роль? Эта женщина — источник истинного (а не сделанного) тепла, которое вносит в жизнь страсть, красота, женственность, артистизм, в конце концов! Поэтому она слушает оперу «Богема», а не «Сельскую честь», поэтому она — продавщица перчаток, а не, к примеру, нижнего белья.

И даже убийство, совершенное Жермен, не стирает из ее облика черты изящества и утонченности: «здороваясь со мной, она склонила голову, и с нею вместе склонилось перо на шапочке…»

Не реализованный мотив влечения рассказчика к Жермен, как и промелькнувшая бывшая любовница Бьеналя, вносят в новеллу дыхание естественной многоликости происходящего.

По внутренней сути, Жермен — это ураган страсти, сметающий все на своем пути. Его можно «загнать» в определенный отрезок времени («с пяти до семи»), «сдавить» плотной шапочкой, «втиснуть» в строгий облегающий англизированный костюм, но невозможно укротить и заставить жить не по своим собственным законам.

​

На международной конференции, посвященной 120-летию со дня рождения Бабеля
 в Государственном литературном музее, июнь, 2014 г. Москва.
 Слева направо: Стив Левин (бабелевед из Иерусалима), внук Андрей Малаев-Бабель,
 дочь Лидия Бабель, Татьяна Лившиц-Азаз.

Литературную генеалогию темы Жермен и непреложной силы любовных страстей Бабель возводит к Данте. В работах обоих исследователей детально рассмотрены все отсылки к дантовской теме: важнейшие сентенции о любви звучат по-итальянски (реплики синьоры Рокки) и переведены с итальянского самим Бабелем, многократно повторяющееся в них слово «любовь» и слова из дантовского лексикона (Dio, nonperdoni) близки и по смыслу, и по звучанию к дантовским строкам. Естественно, у литературоведов возникают и закономерные вопросы: когда, как, при каких обстоятельствах, насколько глубоко было освоено Бабелем творческое наследие Данте? Как бы то ни было, нам представляется, что не чтение Данте навело Бабеля на подобное «укрупнение» темы Жермен.

Замысел рассказа, как мы упомянули в начале эссе, возникает осенью 1927 года, когда, на фоне крайне «запутанных личных обстоятельств», как он об этом писал, происходит его первая встреча с Францией.

Бабелю тридцать три, и у него масса вопросов к себе самому. Он сам только что пережил «потрясение страстью». За спиной бурный двухлетний роман с московской красавицей, актрисой Т.В. Кашириной. Несмотря на рождение их общего сына Михаила, первенца писателя, полная психологическая несовместимость с Тамарой приводит к краху их отношений и к отъезду Бабеля из России. Не очень счастливый и гармоничный опыт любви, испытанный им самим ураган переживаний…[7]. Острое чувство вины перед горячо любимой матерью, перед женой Женей — его спутницей, подругой, единомышленницей со времен юности. Будущее их отношений непонятно, его непростой личный выбор — остаться с Женей на Западе или вернуться в Россию — еще впереди, но писатель жадно впитывает новые впечатления…

Представьте, случайно вычитанная в газетной уголовной хронике история, внезапно увиденное при прогулке название улицы… Разве не могло это вызвать вспышку творческого озарения, замыкание на дантовском мотиве? «Убийство из ревности в состоянии аффекта» становится гимном страсти, а фигура поэта-изгнанника — парадигмой, не совпадающей с его судьбой. В этом случае даже знакомства в обычном, «хрестоматийном» объеме с известными фактами дантовской биографии и его строфами достаточно, чтобы «задействовать» Данте в этой новелле как единомышленника и союзника.

​

На международной конференции, посвященной 120-летию со дня рождения Бабеля
 в Государственном литературном музее, июнь, 2014 г. Москва.
 Слева направо: Татьяна Лившиц-Азаз, Этель и Стив Левины.

В мелодраматическом (еще одно напрашивающееся созвучие: «Жермен–Кармен») сюжете о судьбе скромной продавщицы перчаток мерцает грозное предзнаменование для самого рассказчика. Да, Жермен совершает убийство, а Кармен — убита. Но разве Жермен не такая же жертва своей страсти, как Кармен? Вот и Дантон казнен теми, кому, опьяненный любовью к своему идеалу, он столь рьяно и успешно помогал захватить власть. Дантон и Жермен сближаются в непреодолимой любви-страсти, без которой исчезает смысл жизни. Данте же преодолевает горечь утраты, переплавляя свою земную любовь в духовную, в философскую верность идеалу, он выбирает изгнание и жизнь; Дантон — верность идеалу и гибель.

Судьбу Бьеналя вершит Жермен, а какое будущее ждет рассказчика?

Сопоставление разных по масштабу трагедий высекает искру искусства, превращая сам сюжет в литературный шедевр.

           Комментарии

Ваш комментарий появится здесь после модерации

Ваш email-адрес не будет опубликован