НЕОПОЗНАННЫЙ

 

1.

 

Постепенно, нерешительно поднимался с моря прохладный ветерок, спадала жара.  Но моя одежда была мокрой от пота, а в голове стучали камни – от жаркого дня и от страха. Из-за своего куста я видел ноги Уззы и Йони, лежавших на верхушке нависавшей над дорогой скалы. Огромный Михаэль, по кличке Малыш, прятался за дорожными камнями напротив меня. Дальше притаился ещё один сикарий – рыжий, совсем молодой парень (уже не помню его имени). У него, единственного из нас, был настоящий римский меч.

А вдали на дороге виднелась точка. Понемногу она становилась пятном, и пятно это увеличивалось, и возможно – думал я – это приближается моя смерть.

Узза, по договору, получал лошадей. Он же должен был спрятать трупы, чтобы кулак мести римлян не опустился на окрестные деревни. Мы же, четверо иудеев, собирались поделить найденное у римлян золото. Военное снаряжение убитых Малыш и сикарий должны были отвезти своим друзьям, в Гилад. Но, кроме этого, и кроме объединявшей нас ненависти к римлянам, у каждого была и личная причина сжимать дугу лука, всматриваясь в пятно на горизонте. Малыш мстил за убитого отца. Рыжий сикарий надеялся, что нападение на солдат поможет ему завоевать уважение среди своих, стать командиром десятки. Йони, очевидно, считал убийство римлян делом богоугодным и надеялся таким образом искупить многочисленные грехи прошлого.

Причина моего участия в нападении никого не интересовала. Да её никто бы и не понял. Неделю назад я просто сказал Малышу, что хочу воевать против римлян – и этого оказалось достаточно.

Мои колени затекли, я сел на землю. Передо мной лежали три стрелы, каждая с гвоздем на конце. Сколько из них я успею выпустить прежде, чем все кончится? Мне было уже двадцать шесть, но я еще никогда ни в кого не стрелял; даже заклание жертв в Храме вызывало у меня тошноту. Впрочем, последнюю неделю я почти не работал, а Малыш учил меня стрельбе из лука и разным боевым действиям.

– Их не двое, а четверо! – крикнул он. – Йони, видишь?

– Вижу, – спокойно ответил Йони. – Вижу, что их пятеро.

Чем больше я всматривался в приближавшихся всадников, тем больше они сливались в пятно.

Но глазам бывшего разбойника я доверял больше, чем собственным, истощенным годами писания букв на пергаменте.

– Неужели даём им уйти? – огорченно спросил рыжий сикарий. И прежде, чем Йони открыл рот для ответа, луч радости мелькнул в моей голове: все отменяется, мы возвращаемся домой!

– Дадим им пройти до красного камня, как договорились, – отозвался Йони. – Пятеро везут больше золотишка, чем двое. Кстати, и тебе будет, чем похвастать перед дружками. Значит, ты стреляешь левого заднего, Малыш – переднего. Я стреляю правого переднего, Тихоня – заднего, Узза – среднего.

Тихоня – это я. Хотя у меня вроде тоже есть имя.

– После первой стрелы не смотрим на результат, сразу берем вторую и стреляем в ту же цель, – десятый раз повторил Йони.

– Уже слышали, – недовольно буркнул Малыш.

– Все! – объявил Йони. – Больше ни слова!

Я уже видел неспешно приближающихся пятерых всадников.

– Средний, похоже, не солдат, – сказал Йони, сразу нарушая собственный приказ.

– Без оружия, – согласился Узза.

Сколько я ни присматривался, едва различал силуэт пятого всадника между четырьмя остальными.

Вот что значит – глаза разбойников!

– Похоже, он иудей. В среднего не стрелять! – крикнул Йони.

– Ясно, – отозвался Узза.

– Значит, сразу не стреляй ни в кого, – обратился к нему Йони. – Добивай того, в кого мы не попали. А с нашим братом мы сами разберемся. Больше ни звука, приготовились!

До всадников оставалось около трехсот локтей. Теперь уже и я видел, что ехавший посередине не был ни солдатом, ни римлянином, а простолюдином с непокрытой головой и растрепанными волосами. Я вытер об одежду потные руки; но сделать это было легче, чем унять дрожь. Мое сердце билось мельничным жерновом, во рту пересохло, а внутри что-то сжалось – может быть, душа? Чтобы победить страх, думай не о том, что может случиться, а о том, что должен сделать – так учил отец. Присев на колено, я приладил стрелу к луку, представляя, как встану, натяну тетиву, прицелюсь, выстрелю, спрячусь за куст и возьму следующую.

Несмотря на жару, римляне были в полном боевом облачении: шлемы, наплечники, панцири, медные щиты – всё это блестело в лучах заходящего солнца. На боку у каждого висел короткий меч, за спинами – дротики. Двое передних держали пики с флажками.

Ехавший посередине иудей опустил голову и как неживой раскачивался в такт лошади. Казалось, он вот-вот свалится.

Вопреки моим опасениям, почуяв засаду, лошади продолжили топать мимо нас, недовольно крутя головами. Я заметил, что панцири солдат связаны сзади веревками и не защищают спины.

Тень первого всадника легла на придорожный камень.

“Господи Милосердный, смилуйся и помоги!” – прошептал я, поднялся, натянул тетиву и, как учил Малыш, недолго целясь, выстрелил в назначенную мне незащищенную спину. Опустившись за куст, я взял вторую стрелу, снова натянул тетиву и поднялся. Первое и единственное, что я при этом увидел, был несущийся на меня римлянин. Вместо того чтобы выстрелить, я отскочил в сторону и упал; впрочем, при этом лук и даже стрела остались в моих руках. Римлянин проскакал мимо, но остановился и развернулся ко мне. Его лицо было перекошено и рот открыт, но крика я не слышал. Нас разделяло около тридцати локтей. Я снова натянул тетиву и, не поднявшись, поспешно выстрелил. Стрела пролетела мимо. Еще одна лежала под кустом, но до нее было не дотянуться: римлянин снова несся на меня. Я пригнулся, втянул голову в плечи, а губы сами прошептали: “Слушай, Израиль!”

И тут произошло чудо: замахнувшись мечом, римлянин вдруг грохнулся с лошади. Из его спины торчала моя первая стрела.

Я подскочил к нему, сорвал шлем, ударил камнем по голове, и только тогда оглянулся на дорогу. На ней топтались три лошади, лежали двое римских солдат и рыжий сикарий. Последний из римлян стоял с мечом в руках, озираясь вокруг. Но уже в следующий момент ему в шею вонзилась стрела.

– Грязно получилось, – сказал Йони, спускаясь со скалы.

Малыш вышел из засады и склонился над убитым другом.

– Благословенно правосудие Господне, – сказал он и добавил: – Жаль парня, совсем молодой.

– Зачем он вдруг полез со своим мечом? – развел руками Йони. И сразу деловито распорядился: – Ну-ка помоги мне, Тихоня! Давай, живее!

Мы разложили на дороге убитых солдат, и Малыш принялся раздевать их и обыскивать, не обращая внимания на хлещущую из ран кровь. Тем временем Узза собрал четырех лошадей. Ехавший с римлянами иудей всё ещё сидел на пятой. Его руки были связаны выше локтей, так что он только кое-как мог управлять лошадью.

– Терзающие сами растерзаны будут, а грабящие – ограблены! – запел он на редкость гнусавым голосом. Звучало это двусмысленно. Однако Йони и Малышу было не до того: они смотрели на Уззу. Тот вскочил на одну из лошадей, держа поводья всех четырех.

– Стой! – крикнул ему Малыш. – Сначала отвези трупы!

– Лошади – мои! – крикнул Узза.

– Твои, – согласился Йони. – Но ты сам слезай на землю.

Узза не отвечал, понемногу отъезжая назад.

Малыш и Йони подняли луки и стали приближаться к бедуину. Я последовал их примеру.

– Еще шаг – и останешься без лошадей! – крикнул Йони.

– И без жизни! – добавил Малыш, натягивая тетиву.

Узза остановился и спрыгнул: с четырьмя лошадями ему было не уйти от наших стрел.

– Успокойся, Узза, – сказал Йони опуская лук и вешая его за спину. – Мы ведь друзья, правда? Зачем нам ссориться?

– Мы договорились: лошади мои, седла мои! – повторил Узза.

– Никто не спорит: лошади и седла – твои, – согласился Йони. – Но монеты в них наши. Сейчас все проверим, погрузим трупы – и заберешь лошадей.

– Но мне тоже нужна лошадь: отвезти его в пещеру, – Малыш показал на убитого сикария.

– Лошади мои! – твердил Узза.

– Мы договаривались о двух лошадях, а тебе достанутся три! Четвертую оставь нам! Любую, – добавил Йони примирительно.

– Есть ещё! – Узза показал на сидящего на лошади пленника.

– Ладно, – согласился Йони. – Заберешь четыре.

Они с Малышом обыскали седла и карманы римлян. Нашлось семь настоящих золотых динаров, несколько шекелей серебром, медные и золоченые божки (Йони тут же расплющил их камнем), перстни и украшения. Все это мы поделили между собой. Кровавыми рубашками убитых Малыш связал мечи, щиты и шлемы. Трупы солдат мы привязали к лошадям, Узза снова собрал поводья.

– Напрасно сердишься, Узза, – сказал Йони. – Бог свидетель: мы поступили честно.

– Я убил последнего! – крикнул бедуин.

– Да, ты достоин уважения! – кивнул Йони.

– Выстрели ты раньше, парень был бы жив, – заметил Малыш.

Узза вскочил на лошадь и, не прощаясь, погнал свой маленький табун прочь от дороги.

– Развяжите, наконец, того иудея и помогите ему слезть с лошади! – вздохнул Йони. – Один наш брат погиб, зато другого спасли от палачей.

 

2.

 

Сырые ветки шевелились, как живые, а пламя костра меняло свой цвет – с красного на зеленый и синий, и опять на красный. Мы грели на огне и грызли сухие гречневые лепешки – почти единственное, что можно есть перед Пасхой.

Кроме меня, Йони и спасенного нами иудея, у костра сидели два пастуха – немой Александр и Яков, по кличке Лысый, плотник Авраам, лекарь Эзра, бывший сборщик налогов, а ныне винодел Матитьягу. Пристроились и женщины: поварихи, доярки, ткачихи. Среди них сидела Мириам. На ней была её обычная синяя туника, подвязанная двумя широкими лентами – на поясе и повыше груди. И если было в этом мире что-то неземное, то это золотые блики костра, отражавшиеся в ее глазах.

Йони разливал вино, каждый доливал себе из бочки воду. Из рук в руки переходила корзина со свежим зеленым луком и кувшин с оливковым маслом.

Спасенный давеча иудей с отрешенным видом сидел поодаль. Он был в рваном платье, невысокого роста, с редкой бороденкой. Его черные, немного навыкате, глаза смотрели, не мигая, а рот, казалось, хотел улыбнуться, но получалось что-то кривое и кислое. С утра он помогал поварихам, таскал воду, выгребал золу из печи. Его целью был Иерушалаим, и за два дня работы хозяин обещал ему старого осла.

Дул прохладный ветер, все болтали между собой. Как обычно, в центре внимания был Лысый. Он умудрялся жевать и говорить одновременно, а при этом еще и кривляться.

– Какие же мы, иудеи, дураки – сами себе житьё отягощаем. Мудрецы-то наши считают, что слишком сладко народу живется. Вот и придумывают – нет, простите, не придумывают, а находят! Без устали ищут и находят в Учении новые запреты и устрожения. А не то мы, при сладкой нашей жизни, вообще Господа позабудем! Неделя до Пасхи, а квасного уже не видать! Потому что, не дай Бог, где-то крошка упадет, и я, слепой и глупый, на Пасху её съем! Вот и грызи, избранный народ, прошлогодние гречневые сухари.

– Сидящие в Храме фарисеи – порождения ехидны, искажают учение Господне, – согласился спасенный. – Малой крошкой душа не насытится, стало быть, едой она не считается.

– Ну, тебе-то, друг, не привыкать, – сразу поддел его Лысый. – Ты, небось, и сухарям этим рад?

– Как рад я всему сущему, всему сотворенному Отцом моим Небесным, – был ответ.

– А если спустим на тебя собак, сотворённых Отцом Небесным – тоже обрадуешься?

– Он, по милосердию своему великому, милует, Он и карает. Приемлем же, братья, с благодарностью  и милость, и страдания. А насмешникам гореть в геенне! – добавил он, глянув на Лысого.

Слыша такие речи, все почтительно приумолкли. Я видел, как смотрела на проповедника Мириам, и думал, что скажи я что-то такое, она бы на меня и не взглянула.

– Во, чешет! – обрадовался Лысый. – Да ты, никак – святой проповедник? Может, ты…

– Да заткнись, наконец, сын Йосефа! – перебил его Йони. – Человеку и так от римлян досталось. Покажи твои руки! – обратился он к проповеднику.

– Страдания смиренно примем, ради благодати Небесной! – ответил тот, закатывая рукав и показывая синяки от веревок.

Лысый, казалось, только того и ждал.

– А ты, конечно, в мире грядущем уже побывал и всё можешь нам рассказать? Какие там цветочки растут, какие птички порхают. Может, ты и парочку сладеньких яблочек прихватил там с дерева? Так угости нас, несчастных!

Проповедник молчал. Но Лысый явно был в настроении. Всё, хоть как-то связанное с верой, вызывало у него недобрые насмешки, а посмеяться над проповедником – это уж, как говориться, дело святое.

– Оставь человека в покое, пусть поест, – вступился Матитьягу. – Да придержи свой язык. В ушах уже звенит!

– Поешь, попей, святой проповедник! – согласился Лысый. – Отдохни от трудов. Хозяин за работу гроши платит, так спасибо, что кормит – с голоду помереть не дает. А иначе, кто на него батрачить будет? Да еще со смирением! – добавил он, подмигивая.

Проповедник молча жевал свою лепешку, запивая ее водой (от вина он отказался) и глядя перед собой. Не желая потерять общее внимание, Лысый переключился на меня – ну да, на кого же ещё? Не придумав ничего нового, он завел свою обычную песню.

– Ох, устал я сегодня! – громко простонал он. – По оврагам, по горам! Сто пятьдесят голов скота – попробуй-ка уследить за всеми! И Боже упаси в поле с ними спуститься! Только по склонам, по ущельям – чтобы урожай чей-нибудь не затоптали или не объели! И волков от них отгоняй, и воров, которые запросто кокнуть могут. И всё – за несчастные десять зуз в день, от рассвета до заката. Хорошо тебе, Тихоня: сидишь себе в тенёчке, водишь палочкой по пергаменту. Может, и меня научишь буквы писать? – Лысый подмигнул остальным. – Сколько стоит человека грамоте научить?

“Боже, заткни ему рот!” – неслышно просил я.

– Пять мер серебра, пожалуй, хватило бы, – рассудил Йони.

– Человека научить – хватило бы, – согласился я. – А Якова нашего научить – меньше, чем за две унции не соглашусь.

Все засмеялись, и Мириам – тоже. Впрочем, нет – смеялись не все. Глаза проповедника всё так же были устремлены в темноту, а губы поджаты. Казалось, все земные грехи лежат перед ним, как на ладони. Лысый смеялся вместе со всеми, понимая, что его обида ещё больше рассмешит народ.

– Молодец, Тихоня! – похвалил Йони. – Молчит, молчит, а как скажет – в самую точку.

Разговоры постепенно возобновились. Авраам и Матитьягу снова заспорили о римлянах.

– Они смеют называть нас варварами! – возмущался плотник. – А сами жестоки, как дикие звери.

– Они построили водопроводы и бани, – возразил винодел. – Приучили всех регулярно омывать тело и полоскать рот после еды. Стало меньше эпидемий. У них есть снадобья, устраняющие боль, они даже чинят зубы! А ты говоришь: жестоки и неразумны!

– Алчны, жестоки и неразумны! – упрямо повторил Авраам. – Довели нас до нищеты! Скот перерезан, поля не засеяны.

– Всё так и есть, – поддержал его Йони. – Из-за их налогов крестьяне бросают дома и наделы и бредут, куда глаза глядят.

Почувствовав поддержку, Авраам повысил голос:

– Ни один разумный правитель не допустил бы такого! – Каждые два года из Рима является новый наместник и грабит, сколько может, не волнуясь о том, что будет со страной после него. А таких страшных казней, как у них, нет даже у вавилонян!

– Твои греки были не лучше! – махнул рукой Матитьягу. – Римляне, конечно, жадны, но они хоть не суются в наши дела, не заставляют кланяться своим истуканам и не оскверняют ими Храм, как это делали твои сородичи!

– Перестань, Матитьягу! – снова вмешался Йони. – Стыдно укорять обращенного в злодеяниях его бывших соплеменников. Вспомни, каким праведником был отец этого болтуна, – он кивнул на притихшего Лысого. – Последним грошом с нищим делился.

– Не судите, да не судимы будете! – поддержал проповедник. Подойдя к огню, он поднял руки и заговорил, глядя на нас и повышая голос: – Также и отягощенный богатством не войдет в Царство Небесное! Ибо тянет его золото вниз – к земле грешной! Грядет царствие Отца Небесного – его ищите, о нем молитесь!

Все притихли. Мои руки и ноги отяжелели и сделались будто чужими, а голова наполнилась густым туманом, словно от кувшина крепленого вина. Я не мог ни вдохнуть, ни пошевелиться.

– Только отрешившиеся от разврата этого мира прощены будут Отцом Небесным! Остальным же гореть в огне адском! – крикнул проповедник, и пламя костра рванулось вверх.

Но Лысому и это было нипочем.

– Ой, страшно! – подпрыгнул он. – Да ты, никак, пророк Илия!? Быстро все – на колени! Бросьте деньги в огонь, оставьте дома, поклонитесь предтече Божьему! Всем только поститься и молиться! Не помучившись, не спасешься!

Никто не засмеялся, но, увидев эти кривляния, проповедник опустил руки и отошел от костра.

Мне сразу стало легче.

– Уймись, Лысый! – сказал Йони, сам едва переводя дыхание. – Неровен час, шутовством своим навлечешь на нас кару Небесную. А ты и правда пророк Господень? – повернулся он к проповеднику. – Это о тебе говорили, что перелетал в Галилее с горы на гору?

Проповедник только пожал плечами.

– А я как-то слыхал, что накормлены были пятьсот голодных одним черствым караваем. Это ты сотворил? – спросил Матитьягу. Его голос дрожал, от волнения он тёр руками колени.

Проповедник хотел было ответить, но Лысый опять оказался тут как тут.

– Конечно – он! – закивал он с деланно серьезным видом. – Только не пятьсот голодных этот хлеб ели, а десять раз по пятьсот! Всех наш святой проповедник одной чёрствой буханкой накормил. Нет, двумя – одной все же не хватило, – хихикнул он, довольный собственной шутке. – Все наелись, а сам голодный остался, вон, как лепе… – Лысый вдруг закашлялся, будто подавился словами. Он побежал к бочке, стал пить, но это не помогало.

– А помните, – подала голос Циля, – осенью, перед Ханукой, приходили проповедники с севера?

– Да, – кивнула Мириам, – один был высокий с рыжей бородой. Они звали его Учитель и говорили, что он сын Божий.

– Точно! – подтвердил Авраам. – Он был похож на Тихоню, – тут все посмотрели на меня. – Говорили, что он ходил по воде.

– Ты напутал, Авраам! – вмешался Эзра. – Того, который ходил по воде, римляне казнили в позапрошлую Пасху. Потом повесили и три дня не разрешали снять. Так он, бедный, и гнил на солнце.

– Римляне вообще не позволили его снимать, – уточнил Йони. – А на третий день он исчез, и потом его видели живым.

– И как он – не вонял? – спросил Лысый сквозь кашель.

– Перестань, Яков! – разозлился Матитьягу. – Добром прошу!

–Тот, высокий, заговаривал проказу и выпрямлял увечных. Говорят, и умерших оживлял, – продолжила Мириам.

– Сегодня что ни путник, то проповедник, – отозвалась Циля. – А мой дед говорит: в его годы не было ни чудес, ни проповедников.

– Потому что в его годы не было войн, а урожаи были, – рассудил Йони. – Люди жили, как люди: пахали, сеяли, пасли скот. А нынче, на пустой желудок глаза сами тянутся к Небу.

Но Мириам будто не слышала.

– Кто б моего Александра говорить научил? – вздохнула она.

– Если есть вера в душе твоей, женщина, обратись к Отцу Небесному и услышишь голос брата, – подал голос проповедник.

Мириам смотрела на него во все глаза. Не только пламя костра – огонь моей души, солнце, луна и звезды – весь свет этого мира отражался в этих глазах. Но смотрели они не на меня.  Мириам подошла к проповеднику и опустилась на колени.

– Прошу тебя, святой человек, помоги ему!

– Веришь ли, женщина, в искупление грехов человеческих через страдания сына Божия?

Мириам послушно кивнула и еще ниже склонила голову. Я уже слышал о секте аскетов-отшельников, называвших своего наставника сыном Божьим, якобы принявшем на себя все грехи народа Израиля и искупившем их муками на римском кресте. Но Мириам наверняка не имела о них понятия. Проповедник подошел к Александру. Тот сразу понял, что говорят о нём, и поднялся, не сводя с новоявленного спасителя вечно настороженных глаз.

– Пусть он уйдет! – сказал проповедник, кивнув на Лысого. – Остальные отойдите от нас на двадцать локтей.

– Смотри! – обиделся Лысый. – Чего это ты меня испугался?

Но к нему уже подскочила Мириам.

– Прошу, уйди, сын Йосефа! Не мешай, сделай милость!

– Исчезни! – приказал ему Йони. – Чтоб видно тебя не было!

Лысый скрылся, все остальные поднялись и отошли от костра. Я стал рядом с Мириам; она же не замечала ничего вокруг, не сводя глаз с брата и спасенного нами проповедника. В бликах костра, среди притихшего народа, я видел только её. Уже не первый год я мечтал о ней долгими бессонными ночами и готов был отдать все на свете за её одно касание.

 

Всё? Нет, пожалуй, не всё. Под крышей хозяйского дома, в одному лишь мне известном тайнике, лежали шесть листов пергамента, плотно исписанных тонкими буквами, без единого исправления, лучшими чернилами из золы виноградных косточек. Эти шесть листов (а их – я верил – будет больше, гораздо больше, может быть, шесть раз по шесть) были для меня важнее всего на свете, может, даже важнее Мириам.

Проповедник стоял перед глухонемым и что-то ему говорил. Потом наклонился, взял из костра недогоревшую ветку и резким движением ткнул горячим концом ему в лицо. Женщины вскрикнули, но при этом все услышали и ещё один голос – это был крик Александра! И, как нарочно, именно в этот момент залаяли собаки. Случись это в другое время, мы бы поняли, что в усадьбе есть кто-то чужой и, скорей всего, успели бы спрятать проповедника. Но все были так поражены произошедшим, что на собачий лай никто внимания не обратил.

Проповедник ещё стоял перед Александром, когда я услышал шум и, обернувшись, увидел за деревьями мелькающие огни факелов.

– Разбойники! – закричал я и выскочил из темноты к костру. Там же собрались и остальные: огни приближались со всех сторон, бежать было некуда.

Но нет – это были не разбойники: два десятка римских солдат окружили нас на маленькой площадке, почти прижав к костру. Один из них, похоже, офицер, громко крикнул на иврите:

– Все – стоять! Кто бежать – смерть!

– Сейчас будет выбирать заложников, – шепнул Йони.

– Кто знает язык господ? – спросил офицер по-римски.

– Господину нужен переводчик? – переспросил я.

Римлянин кивнул и поманил меня пальцем. Трудно было подать голос, но еще труднее оказалось оторвать от земли ноги и шагнуть навстречу римским солдатам. Любому из них ничего не стоило взмахнуть мечом и прервать мою жизнь – для острастки или просто из баловства.

– Владеешь языком великой Империи? – спросил римлянин.

– Разговором хуже, чем письмом, – скромно ответил я.

– Вот как? – ещё больше удивился офицер. – Умеешь писать?

– Это, пожалуй, единственное, что я действительно умею.

– Для варвара ты и говоришь неплохо. Переведи им мои слова – точно, и чтобы всем было ясно.

Я молча склонил голову.

– Именем императора! – прокричал офицер. – Среди вас находится беглый мятежник. Я не спрашиваю – так это или не так. Я требую его выдачи. Иначе все подвергнутся пыткам. Переводи.

Я перевел. Все молчали. Никто не глядел на проповедника, а сам он смотрел в землю.

– Ну что ж, – сказал офицер, – начнем, пожалуй, с женщин.

– Переводить? – спросил я. Несмотря на все старания, голос дрожал и был вроде не мой.

– Не нужно, – махнул рукой офицер.

– Хорошо, – зачем-то сказал я.

– Возьмите двух варварок и уложите на землю, – сказал он стоявшему рядом солдату.

– Использовать их? – уточнил тот.

– Не сразу, – ответил офицер.

Они выбрали самых красивых – Мириам и Ализу. Девушки закричали. Остальные молча прятали глаза. Погасив сопротивление жестокими ударами, солдаты уложили девушек на землю. Я чувствовал, как к горлу подкатилась тошнота. Что делать? Должен быть выход! – стучало в моем мозгу, – нужно найти выход! Так учил отец: никогда не терять голову, из любой западни искать выход, лучшее решение, новую дорогу, даже когда её не видно.

Сделав солдатам упреждающий знак, офицер опять повернулся ко мне.

– Повтори им мои слова. Добавь, что за укрытие мятежника все будут изнасилованы, а усадьба сожжена, – он сделал ударение на слове “все”.

Я приблизился к нему и тихо сказал:

– Прояви милосердие, благородный римлянин, отпусти женщин – и ты найдешь то, что ищешь.

Мой голос дрожал и срывался.

– Да ну? – удивился офицер, недоверчиво глядя на меня. – Выходит, начать нужно было с тебя?

– Отпусти их! – повторил я. – И я помогу тебе.

– А, может, просто подержать тебя над огнем?

– Жестокость никогда не была идеалом Вергилия или Горация, – назвал я наугад встречавшиеся имена римских сочинителей. – Также и ваши боги более склонны к великодушию и любви, нежели к насилию и ненависти, – добавил я, прекрасно зная, что это совсем не так. Римлянин удивленно смотрел на меня.

– Как тебя зовут?

– Иуда, – ответил я и, осмелев от собственной наглости, повторил: – Прикажи их отпустить.

– Допустим. И что дальше?

– Дай нам подумать. И если беглец не найдется, прикажи мужчинам раздеться до пояса.

Из всех наших только Авраам немного понимал язык римлян. Помня это, я постарался отвернуться от него и говорить негромко. И произнести поменьше слов – каждое служило предательству. Но что мне было делать?

– И что будет? – повторил недогадливый офицер.

– Это – все.

– Все?

– Да, все.

– Хочешь на костер?

– Нет. Просто я, восточный варвар, не хочу казаться умнее благородного римского офицера, – сказал я и, превозмогая себя, добавил: – Ты сам все поймешь.

Офицер молчал. Мириам и Ализа лежали под ногами солдат, терпеливо ждавших приказа.

Я хотел добавить ещё что-то убедительное, но сдержался: чем больше слов, тем меньше стоит каждое из них – так говорил отец. Стоя спиной к замершим иудеям, я чувствовал на себе их взгляды и, хоть и был простым переписчиком, ощущал на плечах тяжесть будто висящих на мне жизней. Наконец, офицер повернулся к солдатам.

– Отпустите их, – сказал он.

Солдаты отошли, женщины, сдерживая рыдания, поднялись и вернулись к своим. Пошарив глазами вокруг, офицер подобрал с земли небольшую ветку, подержал ее над факелом и протянул мне.

– Оливковая ветвь – символ мира, – зачем-то сказал я.

– Пока она не догорела, можете думать. Иди.

С веткой в руке я вернулся к своим. Посыпались вопросы:

– Ты спас нас, Тихоня!?

– Ты его уговорил?

– Что он тебе сказал?

– Что ты ему пообещал?

– Зачем эта ветка?

– Нам нужен учёный муж, – сказал я. – Пока горит эта ветка, надо решить, выдавать ли одного для спасения всех. Если…

– Пусть сдается сам! – перебил Лысый. – Мы старались его спасти, но все не должны гибнуть из-за одного.

Йони повернулся к проповеднику:

– Нечего делать, святой, сдавайся, – он вздохнул и добавил: – Такой отряд за тобой прислали, я бы гордился!

– Фарисеи натравили на меня римлян, – сказал проповедник. – Они готовы на любую подлость, лишь бы им и дальше позволили резать жертвенных овечек. Они наверняка наговорили римлянам, как будто бы я призываю народ к бунту и называюсь царем Иудеи. Но все это – ложь. Просто фарисеи боятся, что, когда свет Божий снизойдет в этот мир, всем станут ясны их подлость и продажность. Я не боюсь смерти, но я должен послужить моему Небесному Отцу: добраться до Иерушалаима и возвестить всему свету Царствие Его. Тогда откроются врата Небесные, наступят мир, достаток и благоденствие.

– Что-то такое я уже слышал, – хмыкнул Йони.

– А что, если он правда сын Божий? – произнес Матитьягу.

– Вот пусть Бог его и защитит, – рассудил Лысый и добавил: – А мы посмотрим.

Все обернулись к Йони.

– Тот, кто спасет меня, обретет жизнь вечную, – ни на кого не глядя, сказал проповедник. – Тот же, кто обречет меня на смерть, сам обретет вечные страдания.

– Ветка догорает! – сказал я, и бросил ее на землю.

– Говори, Йони! – крикнул Лысый. – А то сейчас начнется!

Офицер и несколько солдат уже подходили к нам.

– Мы все чисты перед законом! – громко сказал Йони. – Среди нас нет преступников!

Я перевел его слова и, поймав взгляд офицера, коснулся полы своей туники. Римлянин понял мой знак.

– Переведи: “Всем раздеться!” – приказал он.

– Он приказывает нам раздеться, – сказал я.

– Что!?

– Он хочет, чтобы мы разделись.

– И мы? – испугалась Ализа.

– И женщины? – перевел я.

– Все! Быстро! – крикнул офицер и вытащил из-за пояса меч. То же сделали и солдаты.

– Женщины пусть отвернутся к северу, мужчины – к югу, – приказал Йони и стал снимать одежду.

– Ага! – обрадовался офицер, увидев на руках проповедника следы от веревок. – Так вот она – наша пропажа!?

 

3.

 

Брезгуя циновками варваров, римляне расположились на соломе вокруг догоравшего костра. Четверо сидели при оружии, остальные, сняв с себя мечи и шлемы, храпели на все голоса. Привязанный к дереву проповедник тоже пытался уснуть, повиснув на своих веревках.

– Мне позволено говорить с ним, – сказал я солдату.

Тот кивнул. Проповедник поднял голову, и я приложил кувшин к его губам. Он сделал два глотка и мотнул головой.

– Тебя били? – спросил я.

Он снова мотнул головой.

– А мы все получили по два удара палкой.

– Да, знаю.

Я ощутил на себе чей-то взгляд и обернувшись увидел Мириам. Моя любовь сидела на земле, обхватив руками колени. Я любил её как жизнь, но ей не следовало присутствовать здесь и сейчас.

– Говори при ней, – сказал проповедник. – От неё у меня нет секретов.

– Я только хотел…

– Не бойся! Я слышал, что римляне нашли своих лошадей у бедуинов, они вас и выдали. Но бывший с вами бедуин сбежал, так что опознать вас они не могут. Всё равно вам с Йони лучше бежать. Если меня будут пытать, я за себя не ручаюсь.

“Тебя не будут пытать”, – подумал я, и снова поднял кувшин.

– Выпей еще!

Проповедник покачал головой.

– У тебя горькая вода.

Йони был прав: надо было растворить сок кинзи в малом количестве воды: два глотка – и готово!   Все равно проповедник почувствовал горечь, а большая часть яда осталась в кувшине. Значит, надо с ним поговорить: разговор может вызвать жажду.

– Меня зовут Иуда. А тебя?

– Зачем тебе имя мое? Не именем славен человек, но делами.

– Ты, наверно, из ессеев? – догадался я. – Из пещер долины Соленого моря?

– Да, мы жили там полгода, потом перебрались в Нацерет.

– И сейчас живете там?

– Многие разошлись. А зачем вы напали на римлян?

– Отомстить им, а заодно ограбить. Кстати, и тебя освободили. Как говориться, одно доброе дело тянет за собой другое.

Я покосился на Мириам. Так и есть! Теперь она смотрела не на проповедника, а на меня! Ещё бы – Тихоня воюет против римлян!

– Но ты не похож ни на разбойника, ни на сикария.

– На кого же я похож?

– На тихоню, как тебя и зовут.

Я заметил, как Мириам улыбнулась. Как будто не я этим вечером спас всех от насилия римлян.

– Наверно, потому я и тихоня, раз меня так зовут, – ответил я, обдумывая, как бы снова предложить ему пить – настойчиво, но не назойливо.

– Но, раз ты тихоня, почему решил напасть на римлян?

Я не признавался в этом никому. И вряд ли сказал бы этому странному проповеднику. Впрочем, жить ему оставалось недолго – даже если он не выпьет мою воду – от римлян ему уже не спастись. Но главное: за моей спиной сидела она, моя любовь, прекрасная Мириам!

– Я пишу книгу. Наш последний пророк умер почти четыреста лет назад и с тех времен в нашей истории появилась и растет дыра. О недавних войнах с греками известно меньше, чем о войнах Бин Нуна, которые были больше тысячи лет назад. Народу нужна история, иначе его как бы нет. Я не пророк, но пишу для будущего о том, что происходит сейчас. И я решил, что нечестно писать о войне, не притронувшись к оружию.

– Много ты написал?

– Шесть листов. Но я пишу очень мелко и без исправлений.

– И об этом никто не знает?

– Только наш хозяин, Сытый Пес, видел однажды мои листы, но ничего мне не сказал.

– Я вижу, что ты человек истины. И похож на нашего Учителя. Я передаю тебе мою миссию.

– Но ты говорил, что у вас было много учителей. На какого из них я похож?

– Это неважно. Ты отправишься в Иерушалаим вместо меня!

– Я!? Но я… Я ведь не сын Божий!

– Разве? Все мы – дети Его, и Он, по милости, даёт нам от Себя. Ты говорил, что стал тихоней потому, что получил это прозвище. Назвавшись же сыном Божьим, ты получишь с Небес невиданные силы и мудрость. Дух Отца Небесного соединится с твоим.

– Но я не умею – ни исцелять, ни творить чудеса. Вообще, не представляю, что мне делать в Иерушалаиме? Разве что принести в Храм мирную жертву…

– Ни в коем случае! Вообще не приближайся к Храму, Тихоня! Ой, прости – Иуда. Те, кто служит храмовую службу, продались нашим врагам за пару башмаков и недостойны сана священника! Все они погрязли в крючкотворстве и служат не Богу, а сами себе. Они не знают, что творится за стенами Храма, и знать не хотят! Слушай и запоминай. Во-первых, теперь ты будешь зваться не Иудой, а Иегошуа – Спасение Господне. Во-вторых…

– Иегошуа – это твое имя?

– Это имя нашего Учителя.

– Того, на которого я похож?

Проповедник взглянул на меня и неуверенно промямлил:

– Да… наш Учитель вознесся в Небо примерно два года назад. Это было в Галилее, и многие это видели.

– А разве он не обещал раскрыть Небесные врата и установить на земле царство Божие?

– Раз этого не произошло, значит, мы оказались недостойны. Учитель должен был въехать в Иерушалаим на белой ослице и совершить с народом Пасхальную трапезу. Но фарисеи не пустили его даже во двор Храма, их посланцы измазали ослицу краской, а собравшиеся на трапезу передрались между собой.

– Передрались!? Что, каждый хотел сидеть поближе к Учителю?

– Нет. Никто не верил в кошерность опресноков и вина соседа. Учителю пришлось бежать в Галилею, а миссию он передал нам.

– А остальные ученики? Почему они не идут в Иерушалаим?

– Кто умер, кто погиб. Видимо, теперь пришла моя очередь. Всё, больше не спорь у меня кончаются силы. Слушай и запоминай. Ты должен к Пасхе добраться до Золотых ворот Иерушалаима. Найди там моего брата по имени Йоханан, или по-гречески: Иоанн. Он тоже один из посланцев Учителя. Он даст тебе белую ослицу с осленком, научит, что говорить, и вообще, что делать.

– Но он же меня не знает! Каждый может попросить ослицу!

– Скажешь ему, что говорил со мной. Теперь ты не Иуда – писарь Сытого Пса. Ты – Иегошуа из Нацерета, сын женщины и духа Божьего.

– Но это же неправда! Я обычный человек!

– Все мы – дети Его, только не каждый преисполнен Его Духа. Ты должен успеть в Иерушалаим до Пасхи, провести Пасхальную трапезу и провозгласить царство Божие на Земле.

– И что потом?

– Отец Небесный явит миру свою благость. Хотя, возможно, фарисеи успеют тебя наказать.

– Но римляне не позволяют им вершить суд!

– Фарисеи убивают руками римлян, которых всегда можно подкупить, даже самого наместника.

– Если они присудят мне тридцать девять ударов, я могу не выдержать.

– Такого наказания у римлян нет. Раз ты похож на Учителя, значит, душа твоя чиста, и ты не допустишь страх в свое сердце. Не стану кривить душой: твоя дорога не усыпана розами. Будь готов к испытаниям, и даже к смерти.

– Не знаю, готов ли я к испытаниям. А, если меня убьют, я не допишу свою книгу.

– Ее напишет Матитьягу.

– Наш винодел Матитьягу!?

– Да, он обещал описать земную жизнь сына Божьего.

– Твою или мою?

– Учителя, мою и твою – как одну. Он пойдет в Иерушалаим вместе с вами.

– С нами?

– Да, с тобой и с Мириам.

– С Мириам? – я обернулся в темноту.

– Я пойду с тобой, Иуда, – сказала она. – И я буду там с тобой.

Мой язык прилип к горлу.

– Ты? – с трудом произнес я. – Ты будешь со мной?

– Я не отойду от тебя ни на шаг, – она взяла в свои руки мою голову и поцеловала мой лоб. Впервые в жизни я ощутил ее губы.

– А если римляне распнут тебя на кресте, Иоанн и его люди перебьют стражу и снимут тебя, – добавил проповедник.

“И я опишу это в книге!” – мелькнуло у меня в голове.

– Но почему именно я? – снова спросил я проповедника. – Неужели я действительно смогу провозгласить Царство Божие?

– Ты уже спрашивал, а я ответил. Больше мне нечего добавить, – ответил проповедник и попросил: – Дай воды!

Я протянул ему кувшин, но, вспомнив, чем он наполнен, вылил содержимое на землю.

– Ты сказал, что эта вода горькая. Сейчас я принесу свежей, из колодца.

– Зачем ты это сделал, Тихоня? – прошептал проповедник. – Сок кинзи так дорог.

Впервые в жизни я хотел провалиться сквозь землю.

– Теперь мне предстоят пытки, – продолжил проповедник.

– А ты все отрицай и вали на фарисеев. Напавших на солдат ты не знаешь – они тебя освободили и разбежались. И, если все будет так, как ты говоришь и действительно наступит царство Божие, римляне не успеют тебя казнить.

– Они успеют. Жаль, что ты вылил… эту воду.

– Не жаль, ибо сказано: “Если меч висит над шеей твоей…”

– “…не перестань уповать на милосердие”.

– Ты когда-то учил Тору?

– Когда-то, – повторил проповедник.

– У тебя есть семья?

– Уже вряд ли. Римляне забрали мою землю, стало нечего есть, и я ушёл к ессеям. Остались жена и двое маленьких детей. Дети, наверно, умерли. Теперь моя очередь.

– Очередь родителей раньше детей. И ты ведь не умрешь, а вознесешься к Отцу Небесному. Но я так и не понял, зачем всё это? Может, римляне меня казнят и ничего не изменится?

– Так ты не пойдешь в Иерушалаим? – услышал я за спиной.

Я обернулся.

Мириам стояла передо мной и смотрела мне в глаза.

Боже, как я хотел обнять ее!

Будто почувствовав это, она взяла мои руки в свои и коснулась губами моих губ – второй раз в жизни.

– Я пойду, – сказал я. – С тобой я пойду куда угодно.

– Напрасно ты опрокинул кувшин, – послышался за спиной голос проповедника. – Пытки римлян страшнее адских мук.

 

4.

 

В день перед Пасхой мы с Мириам и Матитьягу сидели в небольшом аккуратном жилище рядом с Золотыми воротами Иерушалаима. Хозяин дома, стриженный и одетый под римлянина, крепкий, с ясным, живым взглядом, бритым лицом и непокрытой головой, налил нам вина.

– Посмотрите на простого иудея: римляне лишили его плоти, задушив непомерными налогами и отобрав землю, – говорил он. – Десятки тысяч наших бедных братьев остались без хлеба и крова. А предатели-фарисеи лишили народ надежды на спасение души. Они отгородились в храме своей учёности, требуя от простолюдина точного исполнения всех законов и презирая его за невежество – будто каждый во благе сидит под смоковницей, а не бредет по дороге, обезумев от голода. Даже если твои деяния, Иегошуа, не приведут к немедленному открытию врат Небесных и установлению на земле царства Божия, у людей появится надежда, они ощутят себя достойными райского сада, ибо мучения и смерть сына Божия искупят прегрешения народа.

– Значит, меня ждет смерть? – вырвалось у меня.

Мириам накрыла мою руку своей.

– Подожди, Тихоня, дай ему договорить! – нетерпеливо махнул на меня Матитьягу. Махнул так, как будто не мне, а ему предстояло вести за собой народ и противостоять служителям Храма и стоящим за ними римлянам.

– Мы будем молиться, Иегошуа, чтобы наш Отец Небесный узрел в тебе своего истинного Сына и явил через тебя Славу Свою! Но помыслы Его нам неведомы, и – да, ты должен быть готов вернуть Ему душу!

Мириам сжала мою ладонь.

– Продолжай, прошу тебя! – сказал Матитьягу. Он смотрел на Йоханана во все глаза, почти повторяя за ним каждое слово.

– Бог открылся нашим предкам, освободив их от хаоса идолов, и показав, что, как един этот мир, так и Он, Благословенный, един. Его законы помогли нам дожить до сего дня. Теперь пришло наше время открыться остальному миру, жаждущему подняться из тьмы идолопоклонства к Небесному свету.

– Тот, кто не хочет поклоняться идолам, может стать иудеем, – заметил я.

– Да погоди ты! – снова махнул на меня Матитьягу.

– Избрав иудеев из всех народов, Бог не просто приблизил нас к себе, но возложил на нас ответственность за весь мир, – продолжил Йоханан. – Книжники и законники заняты мелкими деталями  исполнения заповедей и не видят за деревьями леса. Настал час открыть миру наше Учение! Оно объединит народы – не будет ни эллина, ни иудея. Исчезнут войны и ненависть.

 – Но общая вера в единого Бога не мешала нашим племенам воевать между собой! – решился возразить я.

– Не мути воду, Тихоня! – толкнул меня Матитьягу.

– Народы всего мира объединятся, приняв единого Бога и Его законы, – повторил Йоханан.

– И все согласятся сделать обрезание? – снова спросил я.

– Погоди ты со своими вопросами! – толкнул меня Матитьягу.

– И все будут соблюдать субботу? – продолжил я.

– Да помолчи ты! – подскочил Матитьягу. – Тихоня называется!

– Я называюсь Иуда. А ты, если хочешь, сам стань сыном Божьим, а я буду записывать. Я пишу красивее тебя и быстрее!

Мириам отпустила мою руку, но тут же сильно сжала.

– Не ссорьтесь, братья! – сказал Йоханан. – Иегошуа прав: многие из народов мира пока не готовы принять все наши законы. Но большинство заповедей, данных нам Всевышним, связано с принесением жертв и с процедурой Храмовой службы. Кто же эту службу несет?

– Ненавидимые тобой фарисеи! – сказал я.

Йоханан не обиделся.

– Ее несут только священники – потомки Арона. Простой же иудей, каким бы праведником ни был, не может служить в Храме. Так и народы мира – они примут только часть наших законов, мы же будем среди них народом священников, исполняющим всё.

– Ты же сказал, что не будет ни эллина, ни иудея!

– Возможно, народы не станут делать обрезание и соблюдать субботу, – продолжал Йоханан, – но они примут заповеди, близкие душе человека: “Не лжесвидетельствуй”, “Не убий”, “Не возжелай”, “Чти отца и мать”, “Не укради”. А позже и “Не покланяйся идолам”.

– Разве этого достаточно? – удивился я.

– А разве мало? – возразил Йоханан. – Народы мира перед нами, как малые дети. Давая ребенку вино, его разбавляют водой, не так ли?

– Эти малые дети разорили страну и залили ее кровью.

– Тех, кто победил нас железом, мы победим словом Божьим.

– Ты говоришь о старшинстве иудеев над другими народами, а сам вырядился под римлянина.

– Настало время перемен. Чтобы быть услышанными, чтобы донести народам слово Божье, мы должны не отдаляться от них, но приблизиться.

– Уж не пророк ли ты, Йоханан, чтобы решать, какое настало время и какие из Божьих законов передавать народам?

– Я был Йохананом, но Иоанном зовусь теперь. Так же, как Матитьягу – Матвеем, а Мириам – Марией. Ибо сегодня, как сказано пророком Иермиягу, в мир грядет Новый Завет.

– И знаешь об этом только ты?

– Я, конечно, не пророк, а лишь переводчик Божьей воли с древнего языка одного народа на новый язык всего мира. Божьим помыслом мой брат нашел тебя, Иегошуа, похожего на Учителя. Видевшие его несомненно признают и тебя. Твое имя восславится в веках.

– Но это не мое имя!

– Нет более времени для сомнений! – Йоханан поклонился мне и вдруг запел: – Восславься, Сын Божий, рожденный женщиной! Будь благословен Дух Отца Небесного, снизошедший в плоть сына человеческого!

Я с ужасом увидел, что Мириам падает на колени, целуя землю у моих ног. Матитьягу тоже опустился на колени и склонил голову. Комната наполнилась людьми, все склоняли передо мной головы и падали на колени.

Меня посадили на белую ослицу, а рядом шел белый ослик.

Толпы собравшихся в Иерушалаим на Пасху кричали мне: “Спаситель!” и падали ниц.

Я поднимал руки, благословляя народ и ощущая небывалый прилив сил – видимо, в вино Йоханана было что-то подмешано.

На пасхальной трапезе в саду у стен Храма Иоанн и Матвей сели рядом со мной и, видно, опять подпаивали зельем. Я говорил о исходе из материи в дух, о Боге и Спасении, горячо молился.

Утром явились римляне, немного меня побили, возложили на спину тяжеленный крест и повели через город на гору, где уже висели двое распятых.

Те же толпы, что вчера кричали мне: “Спаситель!”, сегодня кричали римлянам: “Распять!”

На горе меня раздели, привязали к кресту, прибили сверху табличку: “Царь Иудейский” и подняли.

Это была страшная мука, не хочу вспоминать. Получилось, что проповедник был прав: предавший его сам подвергся страданиям.

Скорей всего, я не дожил бы до темноты, но начался дождь и мне стало чуть легче.

Но вскоре боль вернулась, а смерть все не приходила, и даже сознание не покидало мою несчастную голову.

Дождь усилился, толпа разошлась, а затем и солдаты охраны. (Йоханана, Матитьягу и других сотрапезников я более не видел).

У креста, под ливнем, осталась одна Мириам.

“Убей меня! – просил я ее. – Умоляю! Убей!”

Она нашла длинную палку и ткнула меня в живот.

Я почти не почувствовал боли, хотя видел, что пошла кровь.

Больше не помню ничего.

 

5.

 

Очнувшись, я узнал потолок своей комнаты и понял, что нахожусь не в раю, а на земле. Мириам прикладывала влажный платок к моим сухим губам. Увидев, что я открыл глаза, она дала мне выпить глоток.

– Ты спал три дня, Иуда. Ты – живой, – сказала она.

Я хотел ответить “Да”, но звука не получилось.

– Скажи что-нибудь, – попросила Мириам.

– Это ты меня сняла? – спросил я и услышал свой голос.

– Что ты! Я сама еле стояла на ногах. Это Малыш с Лысым. Лысый сказал, что за это ты научишь его писать.

– Спасли Спасителя, – пошутил я, но тут же продолжил: – Попроси их отнести меня к бедуинам. Римляне, конечно, ищут меня и опять нагрянут сюда.

– Не нагрянут. Друзья Малыша в Иерушалаиме пустили слух, что ты вознесся в Небо.

– Римляне этому не поверят, – возразил я.

– Они – первые! Иначе получится, что они не довели дело до конца, не смогли казнить осужденного.

Мириам провела ладонью по моему лицу.

– Тебе что-то болит, Иуда?

Болело все, но я только покачал головой.

А она поцеловала меня, нежно и сладко, третий раз в жизни. Случившееся трижды будет случаться и впредь – так говорил отец.

Мириам улыбнулась:

– Иуда, дорогой, я так счастлива, что ты здесь, а не на Небе! Пока ты висел, я поняла, что люблю тебя не Богом, а человеком.

– Значит, я висел не напрасно. Надеюсь, Он не приревнует.

– Ой, ты же не знаешь! Он уже говорит!

– Кто – Бог?

– Нет – Александр! Смешно, как младенец! – она заплакала от счастья. – У него уже получается произносить слова! Может, ты и его научишь писать?