В иерусалимском жилом квартале Арнона есть место,  где городские улицы внезапно обрываются, и открывается величественный вид на горы Иудейской  пустыни. Недалеко от  обрыва  стоит скромный, строгих пропорций двухэтажный дом скучного бурого цвета, не облицованный привычным парадным иерусалимским камнем,  а оштукатуренный простой смесью цемента и известки. Дом со всех сторон окружен старым садом, заросшим высокими деревьями и кустами розмарина и лаванды. В этом доме  в середине минувшего века жил писатель Шай Агнон. Сейчас  здесь его мемориальный музей.

Вот уже несколько лет по субботам в музее собираются иерусалимские «чудаки» – читать вслух, а затем увлеченно разбирать рассказы Агнона. Чтениями руководят молодые филологи, сотрудники музея. Прийти может любой. Участники примеривают на себя поступки и поведение агноновских персонажей, как будто это их личные знакомые. Не проявляется ли в подобном «одомашнивании» мистического и сложного писателя знаменитый «иерусалимский синдром»?  Здесь ведь, как известно, до «Господа Бога рукой подать». Впрочем, у этой привычки есть еще один возможный источник –   традиция чтения и толкования Библии с «примеркой на себя» поступков библейских героев.

    …Шла  страшная и обыкновенная  осень 2023 года, и музей закрылся. И тогда одна из участниц кружка –  Яэла предложила проводить чтения у себя, благо она живет в двух минутах ходьбы. Я и раньше встречала на субботних чтениях эту пожилую даму с подсиненными волосами, ясными  глазами  и приветливой благожелательной улыбкой.  Всегда ярко и вместе с тем элегантно одетая, она излучала  ауру спокойствия и собранности. Мне нравилась ее способность одним  лаконичным замечанием  возвращать бурные, но бессмысленные  споры к сути обсуждения. Однако, только теперь началось наше настоящее знакомство.

 

​

Д-р Яэла Вознер в ее доме

 

Квартира ее оказалась не велика, но светла и красива. На стенных полках – многочисленные восточные кувшины, а на широких подоконниках – сине-голубые вазы из хевронского стекла. Тусклый блеск меди и нежное свечение стекла усиливались горчичным тоном мягких израильских ковров.

 

​

 

Маленькие восточные столики для кофе, расставленные среди диванов, организовывали пространство, легкий бамбук кресел-качалок уравновешивал добротность цельного дерева, из которого были сделаны столы и стулья.

 

  

 

В огромное окно гостиной, как в раму, был «вставлен» величественный пейзаж: стены Старого города, над ними золотой купол мечети Аль-Акса, колокольни христианских соборов. В этом доме невольно хотелось задержаться, такой вольготный покой создала здесь хозяйка.

Яэла Вознер, доктор педагогической психологии, родилась в середине тридцатых годов в Иерусалиме, в крохотном квартале между старой больницей Шаарей  Цедек  и улицы Агриппас. Родители приехали в Палестину из Европы в начале 30-х. Мать из Германии, отец из Польши.

Родным языком матери был немецкий. Она, несмотря на высшее образование, никогда не работала. Детей в семье было четверо. Утром, когда они уходили в школу, мать читала. Днём дети возвращались, – и опять заставали мать читающей. Она ярко одевалась и обо всем – будь то философия или политика – у нее было свое мнение.

Отец, полная противоположность матери, стоял обеими ногами на земле. Его родным языком был идиш, но он, как многие в этом поколении, хорошо владел ивритом и польским, знал и другие европейские языки. В Иерусалиме он сразу стал преподавать Танах и еврейскую историю в религиозной школе либерального толка «Маале»,  в  которой учились и мальчики, и девочки. Вскоре его назначили директором. Уходил рано, приходил как получалось, но свободное время всегда проводил с детьми. Проверял уроки, обсуждал прочитанные книги...

При этом, в семейных и дружеских застольях, в которых поднимались любые темы – о вере, о Боге, о политическом устройстве будущего еврейского государства, о творчестве Мартина Бубера или Шая Агнона, – решающим всегда было слово матери. Её мнение перевешивало остальные в их маленьком дружеском кружке. И отец, как само собой разумеющееся, признавал её приоритет.   Мать увлекалась не только философией и литературой. Ее страстью было коллекционирование. Она разделяла популярное в межвоенный период среди олим из Европы увлечение ориентализмом.• Именно она, коренная берлинка, поло-жила начало семейной коллекции медной посуды и хевронского стекла.

В 1967 году, после Шестидневной войны, родители переехали в Еврейский квартал Старого города, и тогда пополнять домашнюю коллекцию стало ещё удобней. Могу заметить, что подобные восточные собрания домашней утвари и по сей день можно встретить в домах детей и внуков иерусалимской профессуры, бежавшей в тридцатые годы от Гитлера – «йеке», как здесь называют немецких евреев. В этих коллекциях «фишка» заключается не только в самих предметах, но в том, как они расставлены, как освещены, как сочетаются с остальным интерьером.

После смерти матери коллекция нашла приют у  Яэлы (других братьев и сестер она не интересовала).  Яэла  её не только   хранит, но  и умело   расширяет. «Я просто унаследовала вкус покойной мамы, «влезла в её тапочки», - говорит она.

А вот в принятии важных жизненных решений она, старшая  из четырёх детей, всегда старалась следовать  наставлениям отца. Он же с раннего детства постоянно внушал ей, что необходимо приобрести профессию, которая обеспечит материальную независимость. Яэла рассказывает об отце скупо, но глубокая любовь и гордость за него чувствуются, невзирая на её сдержанный  тон («только факты, без оценок»).

Давно уже нет ни родителей, ни маленькой арабской деревушки Шейх Ба-дер, вблизи которой они жили. В детстве её постоянно туда тянуло. Иногда ей удавалось там погулять. Тамошние детишки бросали в неё камни, но, правда, всегда промахивались. Может им было любопытно, почему эта еврейская  девочка  каждый раз возвращается в их деревню? Даже теперь Яэла затрудняется объяснить, почему? Притягивал восточный семейный уклад? Вот отец семейства – он каждый день затемно уходит на работу. Вот – мать, с утра до вечера в домашних хлопотах. Всегда есть горячая еда, свежие питы. Всегда есть время напоить и угостить случайно заглянувших соседей. Это было так непохоже на их дом.  А, может, причиной  были  звуки странной – медлительной и завораживающей – мелодии, которую бесконечно играл на уде, одновременно похожем на скрипку и гитару, нищий уличный музыкант на пороге крошечной лавки? Между прочим, она и по сей день не пропускает ни одного фестиваля уда, которые ежегодно проводятся в Иерусалиме Академией музыки.

В середине пятидесятых семья перебралась в новый, южный район Иерусалима, близ главной дороги, ведущей в Бейт-Лехем и Хеврон. Застройка района только начиналась, посреди диких трав тут и там стояли одинокие дома. Зато открывался прекрасный вид на Храмовую гору. Поэтому, когда девятнадцатилетняя Яэла объявила о том, что выходит замуж, отец принял молниеносное решение, указав на ближайшее поле ковыля: «Здесь и поставим хупу для вас, – отличное место с видом на Старый город!».

Хупа состоялась  в послеполуденные часы, на неё собрались человек сто – семьи родственников и друзей. Между гостями, приминая траву черными узконосыми штиблетами, сновали официанты с крохотными бутербродиками. А вечером в ресторане ближайшего пансиона устроили семейный ужин человек на 20. Скромно справляли свадьбы в те времена…

Между прочим, нынешняя квартира Яэлы находится совсем недалеко от бывшего  поля ковыля, сейчас уже плотно застроенного. Но из её окон видны и прямая улица, протянувшаяся от дома в направлении Старого города, и  место, где поставили хупу. «Для меня жизнь совершила круг и вернулась в точку моей юности», – прокомментировала это совпадение Яэла.

Избранник Яэлы, Йоханан Вознер, происходил из семьи венгерских евреев. Во время войны он ребенком был с родителями в будапештском гетто, а после войны попал в Израиль как переживший катастрофу. Преподаватель и студентка, они встретились в известной для иерусалимцев учительской семинарии  Давида Елина в начале пятидесятых.  Ему было 22 года, ей – 16. Встречались три года и поженились.

Окончив семинарию,  молодая пара отправилась на несколько лет в Беркли, чтобы продолжить академическое образование. Яэла изучала педагогическую психологию, а Йоханан – систему социальной службы.

Беркли оказался для них и временем  самопознания. По словам Яэлы, тогда в Америке, в кругах интеллектуалов, были широко распространены группы, в которых участники пытались соединить  и применить на практике учение Гурджиева и философию Сартра, то есть, постоянно «подглядывая за собой», выявлять и анализировать истинные побудительные мотивы своих поступков. В перспективе прошедших десятилетий Яэла считает, что именно там и тогда сложился на долгие годы вперед их с мужем образ жизни.

Перед возвращением из Беркли кто-то из друзей сделал их двойной портрет. Вокруг головы Йоханана голубые, желтые и зеленые тона – символы духовности и мистики. Вокруг головы Яэлы - ореол красного цвета, означающего практичность, привязку к земле. Сочетание оказалось  устойчивым и успешным, только детьми они так и не обзавелись. Прожили шестьдесят два года, до самой смерти Йоханана в 2017 году. Многое успели.

Йоханан  стал  одним  из  основателей системы  высшего образования  для работников социальных служб в Израиле, написал несколько книг. Кроме того, создал некоммерческую ассоциацию (амуту) «Элем» для помощи неблагополучным подросткам. Хорошо известная в стране амута продолжает жить и сегодня, после его смерти, играя важную роль в спасении детей из проблемных семей.

После возвращения из Америки в их жизни произошли серьезные изменения.  Взяв большую ипотечную ссуду,  они купили дом в Мошава германит*.  Там начали  собирать  иерусалимскую артистическую  богему, стали  завсегдатаями выставок, концертов, премьерных спектаклей.

Любовь к дружескому, вне формальных рамок, общению, вызвала к жизни новый проект. Яэла оборудовала под кафе жилую квартиру на первом этаже многоквартирного дома. Назвала «Кумкум», что в переводе с иврита означает «чайник».  Кафе  пользовалось  успехом,  но  соседи  стали  жаловаться на шум. И экономически предприятие оказалось малорентабельным: его пришлось закрыть. Пришлось продать и дом – слишком тяжело было выплачивать ссуду. «Тем временем он успел серьезно вырасти в цене, – повествует  Яэла, –  и мы ожили – наступила другая жизнь. Купили эту квартиру, потом подвал, который я переоборудовала в студию, потом - ещё одну маленькую квартиру в Тель-Авиве – я её сдаю теперь, и это мне добавка к пенсии».

После продажи дома Йонатан и Яэла смогли  возобновить   свои любимые путешествия по экзотическим странам.

Впечатления от тех, давних уже поездок, пробудили к жизни новое увлечение. Последние несколько лет Яэла создает скульптурные композиции из толстых картонных перегородок, используемых в упаковке телевизоров и холодильников. Яркая жизнеутверждающая палитра раскраски  рельефных  выгнутых  и  вогнутых поверхностей гармонична и передает оптимистическую уравновешенность красок и формы. Мне эти композиции напомнили искусство аборигенов  Южной Америки. «Гватемалы, – уточнила Яэла. – Я была очарована тамошним видением мира и сразу почувствовала его своим».

 

​

 

Наши беседы происходили на фоне серьёзных  бед в большой семье Яэлы – погиб внук сестры, а в больнице лежал тяжело раненный, с ожогами первой степени по всему телу,  внук брата. Сейчас, год спустя, после многочисленных пересадок, он всё ещё носит специальный костюм-панцирь, восстанавливающий кожу…

 

 

***

На иврите слово «интервью» и «идея» звучат очень похоже, – «раайон», различаясь лишь одним звуком: обычное «а» в «раайон»-«интервью»,  гортанное «а» – в «раайон»-«идея». Я пожаловалась  Яэле, что в моем «раайон» (интервью, хотя в результате  получился очерк)  пока нет организующей «раайон» (идеи).

Яэла, бросив  на меня короткий взгляд,  неторопливо, словно размышляя с собой вслух, рассказала историю:

«Я люблю наблюдать за незнакомыми людьми и придумывать их жизни. Я ведь психолог и полагаю, что разбираюсь в людях. Однажды в длительном морском путешествии я встретила группу из трех неразлучных женщин – одна была постарше и с ней   две совсем молоденькие. Наблюдая за ними издалека, решила, что  старшая,  разговорчивая и активная  - мать, которая пытается «продвигать» знакомства своих дочерей, в противоположность ей,  молчаливых и застенчивых. Мне это  не понравилось, и все дорогу я их неукоснительно сторонилась.  Наконец, путешествие завершилось, и мы все покидали корабль. В толпе я очутилась рядом с одной из дочек и у меня вырвалось:  А где  ваши  мама  и сестра, почему вы без них?  Она удивилась: “Здесь нет никаких мамы и сестры. Я путешествую одна”. А кто же были Ваши спутницы?  – недоуменно спросила я. “А, это мои соседки по каюте. Мы познакомились на корабле”.

Вот так, придумываешь историю, а она не выдерживает простого экзамена, наверное, как психолог, я не дотягиваю…» - завершила Яэла свой рассказ.

Этой незамысловатой притчей-былью  моя визави хотела меня предостеречь: «иди от материала, концепция выстроится потом».  Иносказательность, а по сути, –  назидательность, искусно  запрятанная  в подтекст  – неотъемлемая часть классического иерусалимского воспитания. Яэла мастерски владеет этим приемом. Это умение помножено еще и на годы профессионального тренинга в Беркли.

От рассказов о жизни  моя собеседница  мягко и плавно перешла к тому главному, что,  присутствуя в наших беседах как фон, до сих пор не произносилось  вслух. Уже наступил январь 2024 года, часть заложников удалось вернуть, и осеннее смятение сменилось у немалого количества людей (к ним в том момент относилась и я) уверенностью в близкой и  окончательной  победе.

Наверно, поэтому полной неожиданностью прозвучали для меня следующие слова Яэлы: «Я трезво вижу то, что происходит сейчас с нами. Может быть, слишком трезво. Я думаю о том, что всё это началось очень давно. Сколько было ужасных арабских погромов… Евреи и арабы не могут жить рядом, однако всё ещё живут. Во многом и потому ещё, что мы нуждаемся в них. Иначе, кто будет убирать наш мусор, строить наши дома и дороги, помогать собирать наши урожаи? А они привыкли на нас работать. Какой-то уродливый симбиоз. Я уверена, что они привыкли, но не смирились, и это положение вещей постоянно пи тает и поддерживает энергию их ненависти к нам. Евреи же просто не хотят над этим задумываться. Комфорт расслабляет и убаюкивает совесть даже у самых  левых. На серьёзных форумах не принято анализировать эти повседневные отношения, но подчас мне кажется, что они и есть первопричина и истинный источник всех бед».

 

​

 

Слушая Яэлу, я думала  о том, что мы привыкли любоваться восточной патриархальной экзотикой, ошибочно принимая свои эстетические привязанности за подлинный  диалог. Какая иллюзия! Сколько раз я удивлялась тому, что  на   прекрасно организованных  открытиях  новых выставок   в Музее исламского искусства  (коктейль, вводная лекция, концерт, экскурсия с куратором) единственные арабы, как правило, – это сами работники музея.  Случайность? Да нет, за этим наблюдением -  сложнейшая реальность, которую начинаешь постигать медленно, мучительно.

И все-таки Яэла любит свою жизнь в Иерусалиме вопреки всему, в том числе и тому, что большинство жителей страны для жизни предпочитают не-Иерусалим. «Здесь засилье ортодоксов», – говорят одни; «Здесь скопление арабов», – говорят другие. Но есть особая группа  людей, назовем её… «иерусалимские донкихоты». Их воображение настолько покоряют катакомбы древних Хасмонеев, массивные развалины периода Оттоманской империи, европейские архитектурные жемчужины времен её заката, колониальные монументы Британского мандата, – ряд можно продолжать бесконечно, как будто вся история европейской и восточной цивилизаций решила отпечататься именно на этом клочке земли, – что они влюбляются в этот город и хотят жить только здесь. Причем родились они здесь или нет  - не имеет значения   – им просто необходимо дышать воздухом, настоянном на причудливой смеси человеческих деяний, Божественного присутствия и дыхания Пустыни.

К удивительному донкихотскому племени влюбленных в Иерусалим относится и моя героиня, родившаяся в Иерусалиме в религиозной семье и получившая западное образование. Религиозной себя не считает, большую часть религиозных заповедей не соблюдает, но твердо убеждена в том, что наша коллективная культурная идентичность должна опираться на знание этических кодов, усвоенных из еврейских источников – Талмуда, Гмары, Агады. Более того, она убеждена, что это – необходимое условие выживания Израиля, как народа, и как государства. «Это мой компас, он придает мне уверенность, у меня нет страха, – говорит Яэла. И,  неожиданно для меня, но как привычную для себя  оговорку прибавляет: «А, может, его нет ещё и потому, что у меня нет детей».

«А теперь, – говорит мне Яэла, – ещё раз скажу:  думаю, что война между нами и арабами будет если не всегда, то долго. В Книге судей сказано, что на этой земле будут чередоваться сорок лет мира и процветания с годами войн и разрух. Но мы всегда мечтаем о мире. Ведь не случайно при встрече мы приветствуем друг друга словом «Шалом».

 

***

Как-то ночью,   мне вдруг пришло в голову, что я никогда не спрашивала  мою героиню, были ли знакомы её родители с Агноном? Ведь жили они очень близко, народу там тогда было раз два и обчелся, тем более, гуманитариев  немецкой закваски, должны были пересечься… Сама Яэла  об этом никогда не упоминала. «Да, конечно, познакомились и подружились, когда мы переехали в этот район – подтвердила она  со своим обычным спокойствием. –  Агнон  обычно приходил к нам обедать по субботам. А потом шёл на прогулку с мамой по полям. Когда возвращались, обязательно пили чай. Но в те годы мне было не до Агнона.  Я была подростком, и у меня было полно своих дел. Зато теперь, – знакомая улыбка,  – я посоветовала  музею начать проект наших субботних чтений.    Правда, это оказалось удачной идеей? Я читаю Агнона – понемногу –  каждый день. Он – мой лучший транквилизатор».