Когда мы говорим о скульптуре, как виде изобразительного искусства, то имеем в виду, разумеется, те произведения, которые имеют трёхмерную форму и выполняются из различных твёрдых или пластических материалов. При этом едва ли можно отдать предпочтение тем или иным материалам, которые использует ваятель для создания своих произведений. Не вдаваясь даже глубоко в историю искусств, при слове «скульптура» перед нашим мысленным взором, скорее всего, возникают великолепные по красоте античные статуи Фидия, произведения гениального мастера эпохи Возрождения Микеланджело Буанаротти, одного из создателей современной скульптуры несравненного Огюста Родена, мастеров монументальной скульптуры новейших времён Вучетича или Церетели… Всё то, что приходит на ум в первую очередь, связано, как правило почему-то прежде всего с произведениями из мрамора, гранита, бронзы – этаких довольно холодных материалов. И лишь после этого всплывают в памяти фигуры из дерева – этого удивительного тёплого материала, фактурой своей наиболее близкого к живому человеческому телу. Именно о деревянной скульптуре пойдёт сегодня речь, а точнее о трёх великих скульпторах – резчиках по дереву, далеко разделённых друг от друга и временем, и пространством, и этнической принадлежностью, но объединённых общей любовью к дереву – этому такому живому веществу, самой природой своей призванному служить материалом для искусства изображения жизни. Разумеется, с деревом работали и другие выдающиеся скульпторы, но те трое, о ком пойдёт речь, отличались от остальных безраздельной любовью к этому материалу. А ещё каждый из этих троих обладал удивительной судьбой. Нет, разумеется, судьба любого человека по своему интересна и неповторима. Это неотъемлемое свойство человеческой индивидуальности. Но нас всегда привлекают судьбы людей выдающихся, судьбы гениев, и эта привлекательность, конечно же, имеет под собой веские основания. Именно о судьбах здесь пойдёт речь, а к искусствоведению это повествование имеет самое отдалённое отношение постольку лишь, поскольку это всё-таки судьбы художников.   Полагаю необходимым сразу же предупредить читателей о том, что мой рассказ не претендует на научную монографию, а является лишь компиляцией известных публикаций, объединённых здесь общей темой.

Тем не менее, судьба и творчество художника, имя которого я назову первым, привлекает меня помимо всего прочего ещё и тем, что почти весь его творческий путь проходил в городе, в котором я живу вот уже двадцать лет. Город этот называется Вюрцбург и является он административным центром Нижней Франконии, что расположена на северо-западе Баварии. Так вот – наконец! – имя: Тильман Рименшнайдер (Tilman Riemenschneider) – крупнейший немецкий скульптор эпохи поздней готики. Так, по крайней мере, его определяет Википедия.

В Вюрцбурге Тильман объявился вообще-то уже довольно зрелым молодым человеком, имевшим к тому времени уже и профессию, и проявившийся уже незаурядный талант. Родился-то он в Тюрингии где-то между 1459 и 1462 годом. Точная дата его рождения неизвестна, но зато достоверно известно, что в Вюрцбург Рименшнайдер прибыл в 1483 году и 7 декабря этого года был принят в Гильдию Святого Луки – весьма авторитетное цеховое объединение, вроде привычного нашему слуху Союза художников, поскольку гильдия эта, действительно, объединяла именно художников, скульпторов, стекольных дел мастеров и ещё печатников, ведь печатное дело в то время тоже требовало большого искусства. Наверное, Тильман сразу проявил себя незаурядным художником, поскольку принят он был в Гильдию в исключительном порядке с довольно серьёзным нарушением устава. Дело в том, что для вступления в гильдию требовалось, чтобы художник был гражданином города и имел собственное жильё, а ещё требовалось, чтобы он непременно был женатым. Ни одному из этих трёх требований в тот момент Рименшнайдер не соответствовал, и по всей вероятности приём в гильдию был осуществлён с большим авансом, так сказать, под честное слово. Позже мы увидим, что слово своё Тильман сдержал и в скором времени выполнил все требования в полном объёме. Последнее даже неоднократно. Однако откуда же он взялся, появившись так вдруг и сразу в Вюрцбурге. Ну, вообще-то не вдруг и не сразу. Родился он, как уже было сказано в Тюрингии в городе Хайльбад-Хайлигенштадт (Heilbad-Heligenstadt). Однако, когда Тильман был ещё ребёнком, из-за проходивших тогда в Тюрингии междоусобиц, его отец вынужден был вместе со всей семьёй бежать из города. В начале 1470-х годов, находясь в городе Остероде, что в Нижней Саксонии, где осела семья Рименшнайдеров, юный Тильман освоил искусство скульптора и резчика по дереву. После этого он совершенствовался в этом искусстве, обучаясь предположительно в Страсбурге и в Ульме и достиг, по-видимому, очень больших успехов, раз его так охотно приняли в Гильдию в Вюрцбурге. Исполнить одно из предъявленных ему гильдией требований ему удалось через год с небольшим. Молодой, сильный, довольно красивый парень, да к тому же ещё и талантливый и работящий, наверное, он был завидным женихом. Женился он 28 февраля 1485 года на вдове ювелира Анне Шмидт, являвшейся владелицей мастерской своего умершего мужа. Таким образом, Рименшнайдер выполнил сразу и два других требования Гильдии. У него появилась не только жена, но и собственное жильё, а этого было достаточно, чтобы получить статус гражданина города Вюрцбурга. За девять лет брака Анна родила ему трёх сыновей и дочь, но тяжёлая болезнь оборвала её жизнь, и Тильман с четырьмя малолетними детьми на руках остался вдовцом. Правда, к тому времени, став уже довольно известным в городе скульптором и имея собственную мастерскую с подмастерьями, он был уже достаточно состоятельным человеком, чтобы нанять для своих детей воспитателей. К этому же времени относятся и первые, созданные Рименшнайдером шедевры деревянной скульптуры. В 1497 году он женится во второй раз и опять на вдове и владелице художественной мастерской. В этом совпадении, вообще-то нет ничего удивительного, поскольку круг общения Рименшнайдера состоял в основном из членов гильдии художников. Однако это совпадение в новом браке по отношению к первому было не единственным. Вторую жену Тильмана тоже звали Анной.  Анна Раппольт тоже родила ему трёх сыновей и дочь. И с ней он тоже прожил девять лет, после чего она тоже умерла, оставив ему в наследство свою мастерскую. Став владельцем двух мастерских, Рименшнайдер существенно расширил своё дело, не переставая совершенствоваться в личном мастерстве. После смерти второй жены скульптор женится в третий раз на Маргарете Вюрцбах. Но и третью жену ему пришлось пережить. Став трижды вдовцом, в 1520 году, когда ему было уже около шестидесяти лет, Тильман женится в четвёртый раз. Фамилия его последней жены неизвестна, а вот имя – как и третью жену, её тоже звали Маргарете.

К этому времени Рименшнайдер уже не просто известный, но по настоящему знаменитый мастер. На его работы имеется огромный спрос. Он становится одним из самых зажиточных граждан Вюрцбурга, и хотя на него работают уже много учеников и подмастерьев, в основном нажитое им состояние является результатом его личного труда и таланта.

​

Он пользуется большим уважением горожан. С 1504 года он неизменно избирается в состав городского совета, а в 1520 году горожане выбирают его обер-бургомистром. При этом он успешно совмещает творческую работу с административной деятельностью. Да что там – административной, он проявляет себя даже как политик. Нелишним будет напомнить, что как раз в эти годы в Центральной Европе и, в частности, в Германии бушевало масштабное народное восстание, получившее в истории название «Крестьянская война». Она состояла из массовых волнений экономического и религиозного характера, движущую силу которых составляли не только крестьяне, но и горожане. Не остался в стороне от этого восстания и Вюрцбург. Жители окрестных деревень, объединившись с гражданами города, выступили против притеснений епископа, который осуществлял тогда власть не только духовную, но и светскую, почему и именовался Fürst-Bischof (князь-епископ). Как должен был поступить в такой ситуации обер-бургомистр, как представитель власти? Вполне логично было бы предположить, что он обязан был оставаться на стороне действующего правительства. Однако Рименшнайдер не только принял сторону восставших, но и возглавил это восстание. Граждане Вюрцбурга осадили резиденцию епископа, находившуюся в замке на противоположном берегу Майна. Однако этот замок был довольно мощной цитаделью, хорошо укреплённой, практически неприступной и рассчитанной на длительную осаду. В крепости имелись огромные запасы продовольствия, а резервы питьевой воды были практически неисчерпаемыми. Достаточно сказать, что в замке был устроен колодец, достигавший глубины более ста метров, то есть уровня Майна, при том, что сам замок стоит на высокой горе Мариенберг. Колодец этот существует и поддерживается в исправном состоянии до сих пор. Туристам гиды предлагают, бросив в колодец монету, считать секунды, пока не услышат её шлепок о воду. Стены крепости высокие и крутые. Даже хорошо вооружённой и обученной армии нелегко было бы её штурмовать. Все попытки восставших взять замок приступом оказались безуспешными. В      решающей битве 4 июня 1525 года восстание потерпело поражение. Все его руководители были взяты в плен и подвергнуты экзекуциям. Рименшнайдер провёл в плену два месяца, и был отпущен. По легенде, ему сломали обе руки, после чего он не смог больше работать, однако этой версии нет никаких подтверждений. Тем не менее, он больше не получал крупных заказов. Однако исследователи не связывают это с потерей трудоспособности или конфискацией его имущества, в частности, его мастерских. Скорее всего, дело в том, что уже в середине шестнадцатого столетия готика как стиль искусства стала уступать место новому направлению – барокко. Работы Рименшнайдера постепенно теряли популярность, а вскоре и вовсе стали невостребованными.

Скульптор жил в Вюрцбурге до своей смерти в 1531 году. Потом его творчество, само имя его было забыто соотечественниками на долгие триста лет. Лишь в девятнадцатом веке творчество Тильмана Рименшнайдера было вновь открыто широкой публике. Его работы стали обнаруживаться в церковных хранилищах, в старинных домах, на чердаках и в чуланах. Их стали скупать знаменитые музеи мира. До самого последнего времени в некоторых домах обнаруживались считавшиеся навсегда утраченными скульптуры Рименшнайдера, выполненные в своё время мастером с неповторимым изяществом форм, отличающиеся выразительностью лиц, тщательно проработанными тончайшими деталями одежды, но часто скрытыми под слоями краски, нанесёнными впоследствии невежественными владельцами. Сам Рименшнайдер никогда не раскрашивал свои фигуры, оставляя их в первозданных природных тёплых оттенках живого дерева. Владельцы таких находок уже в наши годы становились обладателями целого состояния, получая от музеев и частных коллекций вознаграждения в сотни тысяч, а иногда и в миллионы долларов.  Самое большое собрание работ Рименшнайдера находится в Майнско-Франконском музее в Вюрцбурге. Своим творчеством Тильман Рименшнайдер оказал огромное влияние на европейское искусство рубежа XV – XVI веков. Отголоски его эстетических принципов отмечаются специалистами во многих произведениях собрания немецкой скульптуры Эрмитажа. Много выдающихся работ Рименшнайдера можно увидеть также в Баварском национальном музее в Нюрнберге и в ряде католических соборов.

 

***

Дон Стефано появился в Буэнос-Айресе в 1927 году уже как состоявшийся художник, то есть примерно так же как Тильман Рименшнайдер, приехавший в своё время в Вюрцбург. Но если Тильману пришлось ещё некоторое время добиваться признания, то дона Стефано аргентинская публика встречала с восторгом, потому что он уже имел мировую известность и славу.  Дона Стефано пригласил в Аргентину сам президент этой страны Иполито Иригойен, который ещё в бытность свою послом Аргентины во Франции, был очарован творчеством этого художника. Впрочем, не он один. Триумфальной персональной выставке в Париже предшествовал не меньший успех в Милане и  Венеции, Мюнхене и Ницце. Однако только в Аргентине, где он жил почти четверть века и где создал большинство своих самых выдающихся произведений, дон Стефано был доном Стефано. В мировую историю искусств он вошёл под именем Степана Эрьзи. Но и Эрьзя – это тоже творческий псевдоним, которым художник решил подчеркнуть свою принадлежность к одному из двух основных народов Мордовии: эрьзя и мокша. От рождения фамилия его была Нефёдов. Степан Дмитриевич родился в 1876 году в селе Баево Алатырского уезда Симбирской губернии в крестьянской семье. Его первое образование – сельская церковно-приходская школа. Лишь шестнадцатилетним юношей, когда семья переехала в уездный город, получил он первые уроки изобразительного искусства в иконописных мастерских Алатыря и Казани. Разумеется, поступление в эти мастерские не было случайностью. Склонность к рисованию проявилась у Степана ещё в сельской школе, где, оставаясь равнодушным к наукам, он с увлечением срисовывал рисунки из книг, а его собственные иллюстрации к басням Крылова так понравились учителю, что он оставил их себе на память. Иконописные мастерские стали для Степана большой жизненной школой, давшей ему необходимые знания техники живописи.

 Сильнейшим потрясением для впечатлительной натуры Степана явилась встреча с творчеством Врубеля. Это произошло в 1896 году, когда хозяин Казанской иконописной мастерской взял его с собой на выставку в Нижний Новгород. Поражает сила художнической интуиции молодого иконописца. Он понял сложное искусство Врубеля, отвергнутого художественной интеллигенцией и критикой того времени. С этого момента Врубель стал его любимым художником. И тогда же он решил оставить хорошо освоенное дело иконописи и поехать учиться в Москву. Сейчас нам трудно представить, как это простой крестьянский парень вдруг взял, да и не только поехал в Москву, но и поступил в одно из престижных в то время учебных заведений – в Московское училище живописи, ваяния и зодчества. Но это произошло именно так, поскольку его несомненный талант, трудолюбие и целеустремлённость произвели должное и не предвзятое впечатление. Его учителями были крупнейшие художники: Коровин, Серов, Волнухин, Архипов. Сначала Нефёдов учился на живописном отделении, потом перешёл на скульптурное. В 1906 году молодой художник отправляется для пополнения своего образования в Италию. Там он создал скульптуры «Последняя ночь» - трагический и в то же время полный героизма образ осуждённого перед казнью, «Тоска», «Распятый Христос». Большую поддержку оказал ему русский писатель А.В. Амфитеатров, познакомивший его с выдающимися современниками: Максимом Горьким и Фёдором Шаляпиным. Инспектор музеев Ломбардии Уго Неббиа, на которого сильное впечатление произвели работы Эрьзи, выполненные им в 1907 – 1909 годах, помог ему выставиться в Милане.

Первые работы Эрьзи показали искушённой европейской публике нового художника, творческая индивидуальность которого была настолько сильна, что его трудно было назвать начинающим. Большой успех, пришедший к Эрьзе после этой выставки, раскрыл перед ним двери выставочных залов не только Италии, но и Германии и Франции.

Многие ранние работы Эрьзи, выполненные и экспонировавшиеся за границей,  разошлись по зарубежным музеям и частным коллекциям. Но те немногие, которые были привезены на родину, и ныне хранятся в Государственном Русском музее, Государственной Третьяковской галерее и Мордовском республиканском музее изобразительных искусств. Не без гордости могу заметить, что мне довелось иметь удовольствие видеть все эти экспозиции, то есть не только в Санкт-Петербурге и Москве, но и в Мордовском республиканском музее в Саранске, бывая в этом городе неоднократно, поскольку город этот – родина моей жены.

Первый зарубежный период творчества Эрьзи можно назвать импрессионистским. Тонко чувствуя эмоциональные возможности пластики, Эрьзя умел передавать её средствами тончайшие нюансы человеческих чувств и переживаний.

В 1913 году Эрьзя неожиданно получает письмо с родины. Докатившаяся до далёких уголков России слава художника подтолкнула Алатырскую думу принять решение о постройке музея Эрьзи на его родине. Окрылённый этим посланием, Эрьзя с радостью возвращается домой. Однако, вопреки радужным ожиданиям, ему почти сразу пришлось столкнуться с суровой реальностью, так резко контрастировавшей с только что покинутой Францией.  В журнале «Рампа и жизнь» (№25 за 1914 год) есть такая маленькая заметка: «В Москву приехал известный всей Европе и Америке скульптор-мордвин Эрьзя. Грустный вид у скульптора. Эрьзя бросил Западную Европу, надеясь устроиться в России. Но у нас ведь известно, писать и говорить будут сколько угодно, а когда дойдёт до дела, начинают глубокомысленно замечать: раз ему хорошо жилось в Париже и в Риме, зачем он приехал в Россию?!»

События Первой мировой войны снизили творческую активность скульптора. Он работает муляжистом в военном госпитале, куда его устроил, помогая избежать мобилизации в действующую армию, хирург Г.О. Сутеев, друг и впоследствии биограф Эрьзи.

Революцию Эрьзя встретил с энтузиазмом, одним из первых среди скульпторов включился в осуществление плана монументальной пропаганды. Им создан ряд значительных работ, прославляющих революционные идеи: свободу, труд, равенство, братство. Он много сил отдаёт организации Скульптурной академии в Екатеринбурге, преподаёт в ней, участвует в выставках, напряжённо работает над памятником Карлу Марксу, обелиском «Свобода», монументом, посвящённом памяти погибшим парижских коммунаров.

Одновременно скульптор работает и над станковыми произведениями. Он создаёт серию прекрасных женских образов. навеянных как реальной жизнью, так и библейско - мифологическими сюжетами. К числу лучших работ этого периода можно отнести выполненную в 1919 году «Еву».

В 1921 .1926 годах Эрьзя продолжает свою творческую и общественную деятельность в Новороссийске, Батуми, Баку.

В 1926 году работы Эрьзи экспонировались на Государственной художественной выставке современной скульптуры. Его произведения привлекли внимание А.В. Луначарского, который писал: «Она (выставка) показала мне новое лицо, глубоко меня заинтересовавшее, мало ещё оценённого у нас, но имевшего громкое имя за границей мастера Эрьзи».                              В том же 1926 году по решению Наркомпроса Эрьзя с частью своих работ уезжает во Францию, где участвует в четырёх выставках в Париже. Популярность этих выставок всколыхнула в скульпторе воспоминания об успехе, сопутствовавшем ему в Италии и Франции в 1909 – 1914 годах. Встреча с аргентинским послом в Париже Иполито Иригойеном вновь круто изменила его судьбу. Как уже говорилось, этот посол, ставший вскоре президентом Аргентины, пригласил его к себе в Буэнос-Айрес. В этой экзотической стране он открыл для себя особые породы субтропического дерева: кебрачо, альгарробо и урундай, обладающие удивительной твёрдостью и плотностью, своеобразные по фактуре, необыкновенно красивые по цвету, тёплому, богатому оттенками. В Аргентине эти породы, как художественный материал, до Эрьзи почти не использовались, а шли в основном на изготовление шпал и выработку дубильных веществ. И вот понадобился художник, наделённый такой творческой фантазией, таким удивительным внутренним видением и чувством материала, как дон Стефано - Степан Эрьзя, чтобы с блестящим мастерством превратить причудливые наросты и изгибы древесных стволов в великолепные произведения искусства. Эрьзя и раньше всегда любил использовать в своём творчестве дерево за его живое тепло и фактуру, так сильно напоминающую человеческое тело. Но он понимал при этом, что дерево существенно уступает камню в долговечности.  И вот кебрачо и альгарробо, лишённые этого недостатка, завладевают Эрьзей навсегда. Охваченный неукротимым желанием творить в этом материале, он остаётся в Аргентине на долгие годы и становится поистине народным аргентинским художником. Но в 1950 году он снова принимает решение вернуться на Родину. И возвращается, но не с пустыми руками, а с замечательной коллекцией своих произведений. В нашем коротком повествовании невозможно перечислить даже малую часть тех многочисленных шедевров, которые были изваяны Эрьзей в аргентинский период его творчества, поскольку отдать предпочтение одним из них в ущерб другим было бы по меньшей мере, несправедливо. Поэтому мы отошлём заинтересованных читателей к каталогам названных в этой статье музеев.  Можно порекомендовать также богато иллюстрированный альбом с весьма содержательной биографической статьёй, материалы которой, кстати, использовались и в нашем эссе, и каталогом, включающем около двухсот наименований, изданным Мордовским книжным издательством в Саранске в 1989 году.

После его окончательного возвращения на Родину новые образы, новые чувства и настроения занимают творческое воображение Эрьзи.

В 1954 году в Москве состоялась персональная выставка произведений С.Д. Эрьзи. С большим волнением ожидал художник первой встречи с новыми советскими зрителями. Огромная популярность выставки глубоко взволновала старого скульптора. Окончательным признанием его таланта Родиной явилось награждение С.Д. Эрьзи в 1957 году орденом Трудового Красного Знамени. Но лучшим памятником Эрьзе является Мордовский республиканский музей изобразительных искусств, в котором собрано и постоянно экспонируются, периодически меняясь, более двухсот произведений Эрьзи, являющихся национальным достоянием мордовского народа, который гордится своим талантливым сыном и глубоко чтит его имя.

 

 

***

Рассказав о двух выдающихся скульпторах, проявивших свои таланты в дереве, свойства которого, как материала для художественного творчества, здесь уже неоднократно упоминались, настала пора рассказать и о третьем, имя которого Исаак Иткинд. Но я не счёл для себя возможным пересказывать своими словами то, что написал об этом удивительном человеке и мастере замечательный писатель Эдуард Тополь. Поэтому просто передадим ему слово. Итак,

 

Эдуард Тополь

Две жизни, две смерти Исаака Иткинда

 

В 1967 году в подмосковном Доме творчества кинематографистов «Болшево» молодой режиссер-документалист из Казахстана Арарат Машанов показывал столичным мэтрам кинематографа свой 20-минутный документальный фильм «Прикосновение к вечности» — о знаменитом в тридцатые годы скульпторе Исааке Иткинде, пережившем свою официальную смерть.

На экране коренастый, полутораметрового роста, 96-летний, с огромной седой бородой старичок, похожий на Саваофа или рождественского гнома, деловито расхаживал среди огромных деревянных и гипсовых скульптур, работал по ним резцом, и глаза его блестели живым, молодым озорством. А диктор рассказывал в это время, что Исаак Иткинд был в тридцатые годы знаменит вровень с Шагалом, Эрьзей и Коненковым и что скульптуры Иткинда стоят в музеях Франции, Западной Германии, США и... в кладовых-запасниках Русского музея в Ленинграде и Пушкинского музея в Москве.

 При этом кинокамера перекочевала в музейный запасник, и тут возникла самая впечатляющая деталь этого фильма. Мы увидели двухметровую деревянную скульптуру Александра Пушкина — это был юный, тонкий, стройный, вдохновенный и, я бы сказал, сияющий Саша Пушкин на взлете своего гения. Вся скульптура была — порыв, свежесть, жизнь, поэзия. А ниже, на постаменте, камера на секунду остановилась на короткой надписи: «Скульптор Исаак Иткинд. 1871–1938». И — все. Диктор не сказал ни слова. Камера мягко ушла с этой надписи и снова показала нам жизнь Иткинда в Алма-Ате, но дальше уже весь фильм был освещен для нас смыслом этой короткой надписи: для всех музеев мира жизнь гениального скульптора Исаака Иткинда оборвалась в сталинских лагерях в 1938 году.

Спустя несколько месяцев я оказался в Алма-Ате в журналистской командировке. Красивый, как Вена, «город яблок» расположен неподалеку от китайской границы и окружен снежными пиками Памирских гор. Половина населения — казахи, вторая половина — русские, и огромное количество смешанных браков, от этого смешения на улицах полным-полно удивительно красивых девушек — с белой кожей и чуть раскосыми черными глазами...

В Союзе казахских художников мне сказали, что Иткинд болен, простужен и живет у черта на рогах — на окраине Алма-Аты в квартире без телефона. Но, глянув на мои «корочки» «Комсомольской правды», молоденькая секретарша Союза Наденька согласилась отвезти меня к нему. И вот уже такси катит в заснеженные алма-атинские «Черемушки» — жилой массив из шестиэтажных блочных «хрущоб», наспех построенных в эпоху борьбы Хрущева с катастрофическим жилищным кризисом в СССР. По дороге Надя рассказывает мне об Иткинде.

В 1944 году по Алма-Ате стали ходить слухи о каком-то полудиком старике — не то гноме, не то колдуне, — который живет на окраине города, в земле, питается корнями, собирает лесные пни и из этих пней делает удивительные фигуры. Дети, которые в это военное время безнадзорно шныряли по пустырям и городским пригородам, рассказывали, что эти деревянные фигуры по-настоящему плачут и по-настоящему смеются…

Слухи эти через какое-то время стали такими упорными, что руководители Казахского художественного фонда решили посмотреть на эти «живые фигуры из пней». Несколько известных казахских художников, в том числе художник Николай Мухин, поехали на окраину Алма-Аты, на Головной Арык. Сейчас эта улица стала проспектом Абая, а тогда здесь пасся скот.

Художники долго бродили по пустырю и, наконец, увидели то, что искали. В глиняном холме было сделано какое-то подобие землянки, узкий, как кротовый, лаз вел в глубину норы. Возле этого лаза валялись пни и куски дерева, еще только тронутые резцом деревообработчика. Но художники — люди профессиональные — уже по этим первым наметкам поняли, что сейчас перед ними откроется нечто незаурядное.

Они подошли к лазу, ведущему в глубину землянки. Оттуда доносилось легкое постукивание молотка по резцу. Кто-то из художников нагнулся, крикнул в нору: «Эй!» Маленький, седой, 73-летний старик выполз из землянки. Он плохо слышал и ужасно неграмотно говорил по-русски — у него был чудовищный еврейский акцент. Но когда он назвал художникам свою фамилию, они вздрогнули.

Перед ними стоял Исаак Иткинд — скульптор, который еще 8—10 лет назад был в СССР так же знаменит, как сегодня во Франции знамениты Марк Шагал и Пикассо. О нем писали тогда чуть ли не все газеты, с ним дружили знаменитые писатели и режиссеры — Максим Горький, Владимир Маяковский, Сергей Есенин, Всеволод Мейерхольд, Василий Качалов, его опекали столпы советской власти — нарком просвещения Анатолий Луначарский и первый секретарь Ленинградского обкома партии Сергей Киров. А выставки его скульптур были событием в культурной жизни довоенной России.

Теперь этот Иткинд, чье имя стало для них хрестоматийным еще в их студенческие годы, жил в какой-то кротовьей норе, голодал, питался корнями и подаянием и… создавал скульптуры.

— Почему? Как вы здесь оказались? — спросили художники.

— Меня арестовали в 37-м году и сослали сначала в Сибирь, потом сюда, в Казахстан. Теперь меня выпустили из лагеря, потому что я для них уже очень старый. Но выпустили без права возвращения в Москву. Они сказали, что мне дали пожизненную ссылку…

— За что вас посадили?

— За то, что я враг народа, японский шпион. Я продал Японии секреты Балтийского военного флота, — ответил Иткинд и спросил с непередаваемой еврейской интонацией: — Ви можете в это поверить?

Конечно, они не могли поверить в то, что этот всемирно знаменитый скульптор, этот маленький гениальный гном с чудовищным еврейским акцентом — японский шпион и что он хоть что-то смыслит в военных секретах Балтийского флота. Но в 1944 году в СССР к людям, объявленным сталинским режимом «врагами народа», относились как к прокаженным. Поэтому в жизни ссыльного «врага народа» и «японского шпиона» Исаака Иткинда ничего не изменилось. Разве что один из посетивших его тогда художников — Николай Мухин — осмелился все же влезть в его нору и вытащил из землянки большую деревянную скульптуру.

Это был эскиз «Смеющегося старика» — скульптуры, которая через два десятка лет станет одной из самых знаменитых работ Иткинда.

— Мы заберем ее в музей нашего Фонда, можно? — сказали художники Иткинду. Иткинд разрешил, они погрузили скульптуру в машину и увезли, чувствуя себя почти героями — ведь они взяли в музей скульптуру у «врага народа»!

«Иткинд стоял у входа в землянку и махал нам вслед рукой», — рассказывал впоследствии Николай Мухин. Он прожил в этой землянке еще двенадцать — вы слышите: двенадцать! — лет. Лишь изредка и тайком навещал его Николай Мухин, снабжал кой-какими деньгами…

Затем была смерть Сталина, XX съезд партии, реабилитация миллионов «врагов народа». Иткинда к тому времени снова забыли напрочь. Да и кто станет годами заботиться о сосланном старике, когда вокруг такое творится — послевоенная разруха, затем новая волна арестов 1948 года. Даже только за общение с ссыльным «врагом народа» могли дать десять лет лагерей…

Как он жил эти годы, чем, и жил ли он вообще — этого никто не знал и не интересовался… Поэтому, когда зимой 1956 года в Алма-Атинский государственный театр пришел бездомный, маленький 85-летний старик, никто не опознал в нем знаменитого скульптора Иткинда. В том, 1956 году, таких оборванных стариков, только что выпущенных из сибирских и казахских лагерей, были сотни тысяч. Часть из них рвалась из Сибири в свои родные города, в европейскую часть России, в Москву, в Ленинград, в Киев — к детям, к женам, к родственникам. Но еще десятки тысяч уже никуда не спешили: у них не осталось в живых никого из родных, их забыли, бросили или предали в свое время их жены и дети…Такие бродили вокруг бывших мест своего заключения или ссылки и искали тут работу. И все они, по их словам, были до ареста знамениты.

В Алма-Ате их было в тот, 1956 год наводнение. Из карагандинских шахт, из медных рудников Джезказгана, из лагерей Актюбинска…

Маленький, бездомный, похожий на гнома старик упросил директора Алма-Атинского театра взять его на работу рисовать декорации и размалёвывать задники. Он сказал, что теперь, когда с него сняли звание «врага народа» и запрет жить в больших городах, он все равно не поедет в Москву или Ленинград — не к кому. А здесь, в Казахстане, он уже привык, обжился. И директор театра принял его на должность маляра с окладом 60 рублей в месяц и даже предоставил ему «жильё» — топчан под театральной лестницей, где обычно грелась у печки театральная вахтерша Соня Ефимовна…

Два года старик лазил по театральным стремянкам, размалёвывал задники и декорации для спектаклей по эскизам местного художника. А в свободное от работы время бродил по окрестностям Алма-Аты и на попутных грузовиках и самосвалах приволакивал в театральный подвал огромные пни и коряги. Вскоре все алма-атинские водители грузовиков знали, что в городском театре есть какой-то старый чудак, который за деревянную корягу или пень дает три рубля на бутылку водки. Само собой, пни и коряги стали прибывать в театр чуть не со всего Казахстана.

И по ночам Исаак Иткинд, вооружившись резцом, молотком и стамеской, спускался в подвал и принимался за работу. Никто не мешал ему, никто, кроме вахтёрши театра Сони Ефимовны, не слышал стука его молотка по резцу. И только через два года новый молодой художник театра заглянул в подвал и ахнул: здесь стояли два десятка уникальных деревянных скульптур, сделанных наверняка крупным, если не великим мастером.

Художник спросил у старика, как его фамилия, и вспомнил, что слыхал эту фамилию в художественном институте на лекциях по истории советского изобразительного искусства. Конечно! Это же была знаменитая в тридцатые годы тройка скульпторов по дереву — Конёнков, Эрьзя и Иткинд. Конёнков жив, он стал академиком, Эрьзя умер, а Иткинд…

Так в Казахстане «опять» нашли Исаака Иткинда.

Молодые художники Алма-Аты потянулись в театральный подвал поглазеть на воскресшую из мертвых знаменитость. Молодой и деятельный казахский поэт Олжас Сулейменов и еще несколько известных писателей и художников стали хлопотать, чтобы старика приняли в Союз художников, а затем… затем к Иткинду пришла слава. Правда, слава местного, казахского, масштаба.

То было время освоения целинных земель. Хрущев объявил, что через двадцать лет СССР догонит и перегонит Америку по производству зерна, молока и мяса на душу населения. Особую роль в этой гонке он отвел освоению диких целинных земель Казахстана, куда были брошены несколько миллионов молодых рабочих и миллиарды рублей. По замыслу Хрущева целинные земли Казахстана должны были накормить Россию хлебом. И поэтому здесь как грибы стали расти новые города и поселки — Целиноград, Павлодар, Семипалатинск.

Хрущев не скупился на деньги для этих городов, в них возникали даже свои музеи и художественные галереи. Составителями коллекций и выставок для этих музеев были молодые искусствоведы, выпускники Московского и Ленинградского художественных институтов. Они-то, узнав о воскресшем Иткинде, и скупали у него скульптуры для своих музеев. Затем Иткинда приняли в Союз художников Казахстана, он получил премию ЦК Ленинского комсомола Казахской республики и — даже! — двухкомнатную квартиру на окраине Алма-Аты.

Конечно, эта борьба казахской молодой интеллигенции за Иткинда имела свой подтекст. Мол, русские в Москве погубили великого скульптора, а мы, казахи, спасаем его для истории! И они действительно его спасали, они его буквально вытащили из-под черной лестницы, наградили премией и переселили в человеческую квартиру. Более того, они добились, что городской военный комиссариат разрешил Иткинду устроить мастерскую в подвале-бомбоубежище того дома, где он получил квартиру. И они сняли о нем фильм…

Тут мой гид Наденька прервала свой рассказ и сказала, что надо бы купить бутылку сладкого вина — Иткинду хотя и 96 лет, но рюмку сладкого вина он выпьет с удовольствием. И вообще, сказала Надя, старик любит, когда к нему приезжают с вином и молоденькими девушками.

— Два месяца назад, — продолжала она с улыбкой, — Иткинд попал в больницу с воспалением легких. Я приехала навестить его и стала помогать медсестре везти его на кровати из палаты в рентген-кабинет. У него была температура 39,2°, но — представьте себе! — когда он по дороге в коридоре больницы открыл глаза и увидел, что его кровать катят две молоденькие девушки, что-то зашевелилось под простыней — там, знаете, ниже живота…

Конечно, я остановил такси у магазина, купил бутылку вина, а потом мы еще минут двадцать ехали по заваленным снегом алма-атинским улицам…

Но вот мы у Иткинда. В холодной двухкомнатной квартире, на кровати у окна лежал совсем даже не седобородый Саваоф, а безбородый, с редкой седой шевелюрой старичок, очень похожий не то на беса, не то на домового с картины Врубеля «Пан». Это и был Иткинд. Его ворчливая и неряшливо одетая жена — та самая бывшая вахтерша театра Соня Ефимовна, — недружелюбно косясь на молоденькую Наденьку, поставила чай…

Но Иткинд, увидев Наденьку, словно воспрял над постелью. Его глаза тут же засветились, помолодели, морщинки на круглом, как печеное яблоко, лице заиграли. Он взял Надю за руку, усадил возле себя на кровать и сказал ей все с тем же сильным, неизжитым еврейским акцентом:

— Вчера мне привезли прекрасное дерево! Ой, какое дерево! Ой! Идем, я покажу, оно на улице под снегом. Если ты будешь мне позировать, я сделаю из него скульптуру «Весна»! Идем! Идем!

И несмотря на наши протесты, встал, надел ватник и брюки, сунул ноги в валенки и повел нас во двор. Там он буквально с вожделением ходил по снегу вокруг толстенной пятиметровой деревянной коряги, приговаривая:

— Ви видите? Нет, ви только посмотрите, какое замечательное дерево! Ой, какое дерево! Надя, ты будешь мне позировать? Это будет «Весна», настоящая! Ой, какую я сделаю «Весну»! Ой, какую!

Затем он повел нас в подвал-бомбоубежище, и я увидел здесь метровую, из гипса, голову Максима Горького; тридцатилетнего, из дерева, Александра Пушкина, десяток разнокалиберных деревянных девичьих торсов с единым названием «Весна» — воздушных, словно летящих, и… почти метровую, из гипса, голову Ленина.

Тут я не удержался, спросил:

— Вы лепите Ленина?! ВЫ?! После того, что почти тридцать лет отсидели?

— Да, — сказал он. — Но у меня еще не получается так, как я хочу…

И я стал приезжать к Исааку Иткинду каждый вечер, не забывая прихватить с собой бутылку сладкого вина, а также Надю или какую-нибудь другую молоденькую девушку. Пригубив вино и остро, молодо поглядывая на смазливую гостью, Иткинд охотно и подробно рассказывал мне свою жизнь, и я записывал, понимая, что записываю уникальный роман, достойный пера Лиона Фейхтвангера или Стефана Цвейга.

…Исаак Иткинд родился 9 апреля 1871 года в хасидском местечке Сморгонь Вильненской губернии. Его отец Яков был хасидским раввином, и Исаак, конечно, пошёл по стопам отца — разве могло быть иначе в семье наследственных хасидских раввинов? Он окончил ешиву, стал, как и отец, раввином, но, когда ему исполнилось 26 лет, ему в руки случайно попалась книга о знаменитом в то время скульпторе М. Антокольском. В этой книге были иллюстрации, и среди них — фотографии известных горельефов Антокольского «Портной» и «Вечерний труд старика». Иткинд тут же узнал в этих стариках своих местечковых знакомых — точно такой же портной был у них в Сморгони, и точно так же другой старик, высунувшись в окно, щурился при вечернем свете, чтобы в лучах закатного солнца продеть нитку в иголку…

Эта книга, которую он читал по слогам, поскольку она была издана на русском, не давала покоя Исааку. Оказалось, что знаменитый Антокольский, который потрясал зрителей такими мощными скульптурами, как «Иван Грозный», «Спиноза» и «Христос перед судом», этот самый Антокольский — тоже еврей, больше того, земляк Иткинда, из Вильно. Молодой раввин не находил себе места…

А в это время в местечке завершалась очередная маленькая местечковая драма: местный богач Пиня, владелец скобяного магазина, выдал наконец замуж свою единственную дочь горбунью Броню.

— О, это была очень длинная история, — рассказывал Иткинд. — Никто не хотел жениться на Броне — такая она была уродка. Она была меньше меня ростом и горбунья, вы можете себе представить. Пиня давал за нее очень большое приданое, но даже приказчики в магазине Пини, которые могли за грош продать черту душу, и те отказывались от Брони. Но был у нас в Сморгони грузчик Хацель. Богатырь, как говорят русские. Он поднимал два куля с мукой. Бревно в десять пудов взваливал на плечо и один тащил куда надо. Но — шлимазл. Вы знаете, что такое шлимазл? Дети кричали ему на улице: «Ханцель! Я тебе дам две копейки! Сделай коня!» И Ханцель, который зарабатывал в два раза больше других грузчиков, становился на четвереньки, дети залезали ему на спину, и он катал их по местечку, как конь. Не из-за денег. А потому что никому не мог отказать. Он был больше, чем добрый, он был шлимазл. И вот когда все местечковые женихи отказались от Брони, её отец Пиня пришел к Ханцелю. И Ханцель не отказал Пине. И была свадьба. И молодые шли по местечку —огромный, в два метра ростом, Ханцель и маленькая горбунья Броня. Я видел, как они шли по улице. Я не знал, смеяться мне или плакать. Я сидел и ни о чем не думал. Просто мял в руках глину и опомнился только тогда, когда на столе передо мной оказались фигурки этих молодых — Ханцеля и Брони.

После этого я совсем потерял голову. Я бросил синагогу и уехал в Вильно. Я хотел учиться на скульптора, но нашел себе только работу ученика переплетчика. Через два года я вернулся в наше местечко, но наши хасиды уже считали меня почти гоем — ведь я бросил религию, я потерял Бога. Больше того, я лепил из глины людей, а это запрещено еврейской религией, никто не имеет права делать то, что делал Бог… Вы не устали?

— Нет, мы не устали, мы слушаем…

— Все-таки давайте выпьем еще по рюмочке… Красавица, вы будете мне позировать?..

Хасиды Сморгони считали его отщепенцем, изгоем. Старики плевались, проходя мимо его дома. Но однажды к ним в дом вошел их местный писатель Перец Гиршбейн. Он молча осмотрел скульптуры Иткинда и ушел. А через несколько дней в газете появилась статья Гиршбейна. Он писал о том, что в Сморгони живет самородок, который создает шедевры.

И те самые хасиды, которые оплевывали калитку дома Иткиндов, послали по местечку выборного. Выборный ходил из дома в дом, показывал неграмотным ремесленникам газету со статьей об Иткинде и собирал деньги, чтобы «этот шлимазл Исаак» мог поехать учиться «на настоящего скульптора». И он уехал — сначала в Вильно, в Вильненское художественное училище, а потом в Москву.

— Евреям тогда было запрещено жить в больших городах, тем более в Москве, — рассказывал Иткинд. — Только молодые еврейки, если они регистрировались в жандармерии как проститутки и получали «желтый билет», могли жить в Москве. И поэтому тогда было много молодых еврейских девушек, которые формально регистрировались как проститутки, а сами шли учиться в институт или устраивались на работу.

Но каждые полгода им нужно было проходить перерегистрацию в жандармерии. И тогда они съезжали с одной квартиры, находили себе комнату в другом районе Москвы и шли в другой полицейский участок, как будто они только что приехали и хотят стать проститутками. Вот у этих девушек я и жил — то у одной, то у другой — и пошел сдавать экзамен в Московское художественное училище живописи, ваяния и зодчества.

Известный профессор, скульптор-монументалист Сергей Волнухин, чьи работы до сих пор украшают Москву и Питер (например, памятник русскому первопечатнику Ивану Федорову в самом центре Москвы, у Кремля), дал Иткинду экзаменационное задание — изваять скульптуру женщины. Никогда до этого Иткинд не видел голую натурщицу: откуда им взяться в Сморгони? Но молодой раввин преодолел и это «препятствие». Два месяца он жил, где попало, скрываясь от полиции, и через два месяца представил свою работу профессору.

— Волнухин ничего мне не сказал. Он вызвал фаэтон, погрузил мою скульптуру в этот фаэтон и повез ее к Максиму Горькому. Горький уже тогда был знаменитым писателем. И Горькому так понравилась моя работа, что он сел в этот же фаэтон, и они вдвоем с профессором поехали к московскому градоначальнику. Они просили этого градоначальника разрешить мне жить и учиться в Москве. «Еврей — талантливый художник?! Не может быть! — сказал им этот градоначальник. — Евреи могут быть талантливы в коммерции, это я понимаю. Но не в искусстве!» И он отказал самому Горькому, вы представляете? Но я остался в Москве — нелегально. Днем я работал слесарем, ночью лепил, и жил то здесь, то там, и скоро стал знаменитым, правда! Потому что Горький ходил везде и говорил: «Иткинд, Иткинд, Иткинд…» И он сделал меня знаменитым. Люди стали покупать мои работы, даже Савва Морозов купил мои работы! У меня были выставки, меня приняли в Союз художников. А потом была революция. Ой, как я обрадовался! Ведь теперь я мог свободно жить в Москве, без разрешения полиции — полиции уже не было! Правда, скоро начался голод. Ну и что? Все равно я очень много работал. Я сделал тогда свои лучшие вещи — «Мой отец», «Раввин», «Тоска», «Талмудист», «Цадик», «Еврейская мелодия», «Каббалист»… Сорок две мои скульптуры были в 1918 году на моей персональной выставке в еврейском театре «Габима».

Брат Теодора Рузвельта приезжал тогда в Россию, он был на моей выставке, а потом пришел в мою мастерскую и купил все работы, какие были в мастерской. Он звал меня в Америку, тогда было очень просто уехать в Америку. Он сказал, что в Америке я буду очень знаменитый, и буду зарабатывать миллионы. И вы знаете, что я ему ответил? Я сказал ему, что другие художники могут уезжать в Америку, потому что они и при царе были в России людьми. А я при царе был человеком только до шести вечера, а после шести вечера меня мог арестовать любой полицейский. А сейчас, когда революция сделала меня человеком и после шести вечера, разве я могу уехать? Так я ему ответил… А голод? Что голод! Когда начался настоящий голод, Максим Горький выхлопотал для меня у наркома Луначарского профессорский паек — талоны на сушеную воблу и хлеб. Правда, когда я пришел в Цекубу [16] , там надо было заполнить какую-то анкету, а я не умел писать по-русски. Конечно, комиссар не мог поверить, что профессор не умеет писать по-русски. Они решили, что я жулик, и посадили меня под арест. Но потом им позвонил Луначарский, и меня освободили и дали мне паек…

Следующие двадцать лет были, пожалуй, самыми счастливыми в жизни Иткинда. Это не значит, что они были безоблачными. В голодные послереволюционные годы он голодал, потому что обменивал свой профессорский паек на гипс и дерево.

В 1926 году у него открылось кровохарканье, и по совету Михоэлса — великого еврейского артиста, которого впоследствии по приказу Сталина убили агенты КГБ, Иткинд уехал на юг России, на Черное море, в Симферополь. Здесь он тоже скитался без крова и перебивался временными заработками и мелкими гонорарами. Но он много работал, он сутками не выходил из своей мастерской на чердаке какого-то дома, внизу которого по прихоти судьбы находилось Симферопольское отделение ГПУ — так в те годы называлось КГБ. На этом чердаке он сделал уникальную, потрясающую зрителей своей мощью скульптурную композицию «Погром».

В 1930 году в «Красной газете» появилась огромная статья об Иткинде, журналист писал: «Я видел у скульптора фотографию «Погрома» — огромной скульптурной группы, погибшей во время пожара в его мастерской. Это в самом деле потрясающей выразительности вещь. Выставленная на площади, она могла бы силой художественного воздействия делать больше в борьбе с антисемитизмом, чем десять тысяч логических и моральных доводов против неё…»

И это была не единственная статья об Иткинде, их было много, и все они были увенчаны вот такими драматическими заголовками: «Голодный скульптор», «Почему голодает скульптор Иткинд?», «Художник, которого нужно поддержать», «Вызываю советскую общественность»…

Но даже при таких заголовках, кричащих со страниц советских газет о том, что голодает великий скульптор, — это была слава, признание.

В 1937 году в России отмечали столетие со дня гибели Александра Пушкина, убитого на дуэли. Эрмитаж объявил конкурс на лучшую скульптуру Пушкина. На выставке были представлены сотни работ.

 Первую премию получили три скульптуры Иткинда — «Юный Пушкин», о которой я уже рассказывал в начале этой главы, «Александр Пушкин» — поэт в последние годы своей жизни и «Умирающий Пушкин» —простая и феноменальная работа: голова умирающего поэта на подушке. Эту работу не передать словами! Вы видите лицо человека, который уже успокоен смертью — закрыты глаза, мертвенно распрямились морщины на лбу, и только уголки губ еще терзает жуткая боль… Боль и горечь…

— Когда я работаю, — заметил Иткинд, — я думаю: это будет мое самое лучшее. А закончу — и мне уже не нравится. Думаю: надо было сделать не так, а так. Но умирающий Пушкин — это было очень хорошо! Потому, что я его понял, я понял, как он умирал, как мучился. Я лепил его лицо и сам плакал. Я думал, что сам заболел. Жена испугалась, послала за доктором… Слушайте, я так долго живу, так долго… Я каждое утро просыпаюсь, открываю глаза и удивляюсь: неужели я еще жив? Я думаю, что должен обязательно попасть в рай — ведь там будет много обнаженной натуры и райского дерева. Мне их всегда так не хватало на земле. И будет сколько угодно свободного времени. Но вы знаете, я все равно боюсь умереть. Я прожил почти сто лет, а все равно боюсь. Знаете почему? А вдруг рядом со мной похоронят старушку лет восьмидесяти — и я всю вечность должен лежать с ней?! А? Это сейчас у меня жена старая, только на тридцать лет младше меня, — вы же видели ее, это Соня, которая в театре вахтершей работала. Ей ничего не нужно — только деньги, деньги! Старая потому что! А тогда, до ареста, до 37-го года, у меня была молодая жена, 26 лет ей было, ой, какая красавица, ой! Журналистка! Мне было 66 лет, а ей 26, вы представляете?! Даже сорок, а не тридцать лет разницы, но это было совсем другое дело. Как она меня любила, ой как любила! Она же за мной в Сибирь поехала, в лагерь. Через проволоку хлеб мне давала… А потом умерла от тифа. Здесь, в Казахстане…

И Иткинд, только что смеявшийся над смертью, голодом, раем и адом, тихо сел на пень, старую узловатую деревянную корягу, и, казалось, слился с ней, сам стал скульптурой вечности. И только руки его —маленькие, темные, крепкие руки — почти машинально бродили по узлам и суставам этой живой для него коряги, нащупывали в ней что-то — то, что завтра оживет под его резцом для всех…

Я смотрел на его руки, и он перехватил этот взгляд.

— Жалко, что я больной и не могу работать. Я не могу не работать. Тут недавно умер один режиссер. Он раньше часто приходил ко мне, и я видел, что он скоро умрет. Потому что ему уже не давали работать. Режиссер — это очень плохая профессия. Один не можешь работать. А у меня очень хорошая профессия, никто не может отнять у меня работу.

Вы знаете, почему я выжил в тюрьме? Они арестовали меня, посадили в Петропавловскую крепость, в подвал, в одиночку, и восемь месяцев следователь КГБ бил меня каждый день, даже выбил мне барабанную перепонку в левом ухе. Все требовал, чтобы я написал, что я японский шпион и какие секреты Балтийского флота я продал в Японию. А я не мог это написать, потому что я не умел писать по-русски. И тогда они меня снова били, и снова… Вы знаете, как я выжил? Я выжил потому, что у меня очень хорошая профессия. Они давали мне один кусочек черного хлеба в день. Утром давали кусочек хлеба — на весь день. Но я не ел этот хлеб до ночи. Я целый день лепил из этого хлеба фигурки. Только вечером перед сном я ел этот хлеб. Назавтра они меня снова били, но хлеб все-таки давали, и поэтому я мог целый день лепить и не думать о них. Понимаете, я о них не думал! Они меня пугали, а я не думал о страхе, я лепил. А те, кто думал о них целый день, те писали им сами на себя, признавались, что они шпионы или замышляли Сталина убить. И тогда их сразу расстреливали. А я ничего не написал, и меня отправили в Сибирь, в лагерь. Там мне было совсем хорошо — я работал на лесоповале, и вокруг было много дерева, и я мог по ночам резать по дереву и делать разные скульптуры, и снова не думать о страхе. Конечно, когда умерла моя жена, про меня все забыли, даже сын. И стало уже не так хорошо. Особенно когда отослали сюда, в Казахстан. Здесь за дерево нужно было платить…

Я слушал Иткинда и пытался представить себе тот путь, который прошел этот маленький великий старик из девятнадцатого века в двадцатый. Из еврейского гетто в Вильненской губернии, из раввинов местечковой синагоги — к нелегальной жизни у московских проституток. А потом с высот славы — в каменные подвалы Петропавловской крепости, самой знаменитой русской тюрьмы, где еще в восемнадцатом веке сидели царские преступники. Восемь месяцев каменной сырой одиночки, каждый день — избиения и кусок черного хлеба на весь день. И дальше — сибирские и казахские лагеря, полное забвение всеми на 30 лет. 30 лет — это же целая жизнь!..

В том же 1967 году, когда я познакомился с Иткиндом, на Западе вышла и стала международным бестселлером книга «Папильон» — мемуары французского каторжанина Генри Чаррьери. В книге были описаны приключения и муки Папильона в каторжных тюрьмах во Французской Гвинее, его героические попытки бежать с каторги. Как и Иткинд, Папильон тоже отсидел однажды несколько месяцев в темной каменной одиночке, получая лишь кусок черного хлеба на весь день. И — как Иткинд! — он не съедал этот хлеб утром, а делил его на части, чтобы продержаться на этом хлебе весь день. Конечно, он не был скульптором и не лепил из этого хлеба фигурки, у него была другая страсть, которая помогла ему выжить, — мечта о побеге и мести французскому прокурору, который послал его на каторгу.

Эту книгу перевели почти на все языки мира, были проданы миллионы экземпляров этой книги в твердой и мягкой обложке, критики и читатели сравнивали Папильона с графом Монте-Кристо, и в Голливуде сделали по этой книге фильм с Энтони Куином в главной роли.

Исаак Иткинд прошел сквозь те же испытания, что и Папильон, но не в тропиках Французской Гвинеи, а в сталинских тюрьмах, в сибирских и казахских лагерях. Он попал на эту каторгу не молодым здоровяком, как Папильон, а 66-летним. Выжить и победить КГБ ему помогли не мечты о побеге и мести, а его призвание. Практически, все эти 30 лет он так и был в побеге от них — от следователей, от палачей, от страха, от сталинского террора. Он бежал от них к куску хлеба, из которого мог лепить, к коряге и пню, из которых он создавал скульптуры, живя даже под землей, как крот…

Он был свободен — от социализма, тоталитаризма, сталинизма. И теперь он рассказывал мне об этом так просто и буднично, как мог бы, наверно, сыграть только Энтони Куин, если бы он знал о существовании Исаака Иткинда…

— А теперь в Алма-Ате мне снова стало совсем хорошо жить, — сказал мне Иткинд. — У меня теперь очень много дерева — вы видите?

Мы сидели с ним в его «мастерской» — в холодном бомбоубежище, Иткинд был в валенках и телогрейке, но я видел, что он и вправду доволен тем, что у него есть, — так любовно смотрел он на деревянные колоды, пни и коряги, которые лежали вокруг нас на полу его мастерской и там, на улице, под снегом, — лежали, ожидая его рук и резца.

— Да, мне здесь очень хорошо. У меня много дерева и много работы придумано. Ко мне приходит молодежь, смотрят, как я работаю. И ко мне приходят евреи из синагоги, и я диктую им на идиш свою книгу. Книгу о смысле жизни. Ведь в жизни во всем есть смысл. Например, когда у женщины рождается ребенок, у нее появляется молоко, правда? Ни раньше, ни позже. Все в природе имеет свой смысл и все правильно придумано. И мне нужно работать. Человеку нужно работать, делать свое дело — в лагере, в тюрьме, все равно. Тогда он живет — это тоже природой придумано. Или — Богом… Да, я сейчас много думаю о природе и о Боге, еврейском Боге, от которого я бежал семьдесят лет назад…

Исаак Иткинд, знаменитый скульптор, чьи работы стоят в лучших музеях мира, а также в музеях Семипалатинска, Павлодара, Целинограда, Алма-Аты и лежат в подвалах ленинградского Русского музея, Эрмитажа и московского Пушкинского музея, стал после своего девяностолетия членом Союза советских художников и получил звание «Заслуженный деятель искусств Казахской Советской Социалистической Республики». Он умер в Алма-Ате 14 февраля 1969 года, в возрасте 98 лет. Я надеюсь, что старые евреи Алма-Атинской синагоги сохранили продиктованную Иткиндом перед смертью книгу о смысле жизни.

 

Р.S. Недавно, в марте 2011-го, в Москве я встретился с Аркадием Наумовичем Иткиндом, профессором экономики и внуком Исаака Иткинда. Мы сидели в «Пирамиде» на Тверской, пили зеленый чай, говорили о его великом деде и о том, что надо бы сделать фильм — полнометражный документальный фильм о великом скульпторе ХХ века Исааке Иткинде, фильм, который должны увидеть не только в России, но и во всех цивилизованных странах. И еще нужно вытащить из запасников его работы, собрать их в одну передвижную выставку и повезти по миру. И тогда, я уверен, у Исаака Иткинда появится третья жизнь, вечная…

 

На этом мы завершаем повествование о трёх великих скульпторах, сумевших проявить всю могучую силу своего творческого таланта в таком замечательном, таком тёплом и живом материале - дереве. Но главное в этом повествовании - судьбы этих великих людей, такие разные и такие необыкновенные. Их объединяют достигнутые ими творческие высоты, но разъединяют время и жизненные пути. Хотя, двое из них были не только современниками, но и соучениками, получившими образование в одном московском художественном ВУЗе. У них были общие учителя, но столь разные судьбы! И всё же их объединяет ещё нечто сакральное, мистическое, недоступное простым смертным - радость обладания божественным творческим даром.